Но она лишь откинулась в изнеможении на спинку кресла и смотрела через окно в серую пустоту неба, чувствуя себя беспомощной, со всех сторон уязвимой…
И снова повторилось то, что преследовало ее теперь и днем и ночью. Сначала это были вспышки отрывочных воспоминаний, которые постепенно становились связными, пока не превратились в цельную и очень живую картину.
«А, это ты, Полли!»
Она явилась самоуверенная, небрежная, вся — воплощение молодого нахальства.
«Где Тристан?»
На ней были джинсы и майка-безрукавка с какой-то идиотской надписью; сквозь пройму безрукавки виднелся изгиб ее груди. Бесстыжая!
«Я хотела повидаться с ним… О, извини! Я помешала тебе работать?»
Но то были лишь слова. Она не сделала ни шагу к двери и уходить собиралась только тогда, когда заблагорассудится.
«Мне нужно ему кое-что сообщить».
По своему обыкновению она остановилась у мольберта, глядя на картину Полли, уничтожая ее работу одним своим холодным молчанием. Как будто она что-то понимала в этом… Как будто вообще могла хоть в чем-то разбираться!
«Совершенно вылетело из головы, что он собирался уехать на уик-энд».
Ложь!
Она уселась на низенький табурет. Это был табурет для дойки коров, который они нашли в доме, когда купили его. «Мой стульчик» — так она называла его. Она сидела спиной к мольберту и пялилась в окно с безразличным видом. Ее волосы отливали золотом, спиралью расходясь от макушки, взлохмаченные, вьющиеся, блестящие.
«Я беременна, Полли».
Вот так она вошла и воцарилась, чувствуя себя здесь как дома.
«Я подумала, что он должен знать, да и ты тоже. Я пока еще не решила, как мне следует поступить…»
Это было как мишень с золотым «яблочком».
Кровь медленно проступила сквозь золото — очень медленно. И падала она целую вечность.
— Не понимаю, почему вы так стараетесь убедить меня, что были здесь, когда Хильда подверглась нападению?
Взор Иннеса был обращен куда-то в сторону стоявших в отдалении сосен.
— Я всего лишь стараюсь рассказать вам правду, как я ее помню.
— Вовсе нет!
— Простите, что вы сказали? — Банальнейшая реакция; вопрос вырвался у него машинально.
— Вы лжете. Вы не встречались с Хильдой в субботу. Вы уже уехали, когда она заглянула сюда по дороге домой.
Иннес медленно повернулся, чтобы посмотреть на Уайклиффа.
— И какой же мне смысл вас обманывать?
— Вероятно, вы кого-то выгораживаете.
Прежде чем Иннес смог что-нибудь на это ответить, до них донесся грохот и сдавленный крик. Иннес мгновенно вскочил и бросился вон из комнаты. Уайклифф следовал по пятам. В конце короткого коридора Иннес рывком распахнул дверь, и Уайклифф увидел синий кафель пола в коврах, кресло-каталку, опрокинутую на бок, и вывалившуюся из кресла Полли, скрюченную на полу, одной рукой цепко сжимавшую угол оранжевого ковра.
— Я с самого начала знал, что кресло неустойчивое, — бормотал Иннес. — Еще когда его только изготовили. Я предупреждал ее…
Они подняли женщину с пола — невесомая ноша, — по коридору отнесли в спальню и уложили в постель. Глаза ее оставались все время широко открытыми, она следила за каждым их движением, но ничего не говорила.
Иннес сюсюкал над ней, задавал какие-то вопросы, но ответов на них не получал.
— Я вызову врача, — сказал Уайклифф. Иннес посмотрел на него, но промолчал.
Окна спальни выходили на лужайку перед бунгало. Уайклифф подошел к одному из них, и ему стала видна машина с дожидавшейся его Люси Лэйн. Понадобилось лишь несколько секунд, чтобы она заметила его в окне и поспешила на приглашающий жест.
Уайклифф говорил с ней, понизив голос.
— Она вывалилась из инвалидного кресла. Побудь с ней и записывай все, что она скажет. И ни при каких обстоятельствах не оставляй Иннеса с ней наедине.
Сам он направился к машине и по рации связался со штабом расследования.
— Нужно, чтобы доктор Хоскинг срочно приехал в дом Иннесов. Если он на выезде, найдите его и пошлите сюда. Сержанту Фоксу передайте, что он может здесь приступать. Еще пришлите мне женщину-констебля, чтобы годилась на роль сиделки, и двоих патрульных.
Потом он сидел в машине, ждал и предавался невеселым размышлениям.
Эта девушка…
Прошло четыре дня с тех пор, как он впервые услышал о Хильде Клемо, и все это время ему редко удавалось полностью избавиться от мыслей о ней. Он знал теперь, кто нанес удар, ставший для нее смертельным, и, как ему казалось, ясно представлял себе, при каких обстоятельствах это случилось. И все-таки кто же на самом деле убил Хильду Клемо? Ее смерть оказалась завершающим этапом игры, которую затеяла она сама. «Временами она бывает очень жестокой», — отозвалась о ней одна из учительниц, а сестра Элис сказала, что она относится к людям как «к подопытным белым мышам каким-нибудь…». Замечание про белых мышей показалось ему точным. Вы подвешиваете для них маленькие колечки, устраиваете лесенки, чтобы лазить, колеса, чтобы в них бегать, качели всевозможные, а потом садитесь и наблюдаете за их поведением. Это не жестокость, а экспериментаторство, и никаких эмоций, кроме положительных. Но ведь люди не мыши, с ними такие опыты могут закончиться плачевно.