УАЗдао не учит любить одиночество. Оно разрушает иллюзию нужности. Взамен вы получите «конструктивное одиночество» в отличие от «деструктивного». Оба не радуют, но одно формирует личность, втрое – разрушает. Разница между ними в понимании социальной бессмысленности и коммуникативной безнадежности.
Иллюзия нужности приятна, как большинство иллюзий, но опасна, как подпиленный костыль. Она порождает заблуждение, что нам кто-то что-то должен просто потому, что мы есть. Потому что мы кому-то нужны.
Черта с два. Не пытайтесь на это опереться. Будет больно, а главное, очень обидно. Розовые очки бьются стеклами внутрь.
Люди — странные твари. Все наши мотивации, на самом деле, глубоко иррациональны, но мы страшно не любим этого признавать, отчего живем в постоянном когнитивном диссонансе, порождающем презабавные (или жутковатые) выбрыки поведенческих паттернов.
Чаще всего нам глубочайше похуй на других людей. Это вполне разумно — от них одни неприятности. Шум, мусор, конкуренция за еду и самок, рассуждения о политике, футбол этот сраный. А еще они постоянно пытаются нам что-то продать. Чаще всего — себя. В общем, держаться от них по возможности подальше — вполне рациональное поведение.
Стимуляции атомарности социума — один из мощнейших глобальных трендов. Растащить людей по углам, пресечь горизонтальные коммуникации, разрушить общину (сделано) и семью (на подходе). Семья — убийца коммерции. Каждый одинокий утырок с компом и порнухой и каждая свободная независимая женщина с вибратором и котами купят себе стиральную машину, микроволновку, холодильник, а то и автомобиль. А в семье это все будет общим. Чистый убыток!
Одиночество — единственное настоящее в нашей жизни. Неудивительно, что мы так его не любим и боимся. Мы боимся всего, что приближает нас к реальности, и любим все, что отдаляет, будь то алкоголь, наркотики, любовь или невнимательно прочитанный кредитный договор.
Реальность — хреновая штука. Если подойти к ней близко, то окажется, что она пиздец какая большая, и мы на ее фоне вообще ни хрена не значим. А это обидно. И страшно. Страшно, потому что мы сдохнем, а ей хоть бы хер. Нет ничего страшнее мысли, что вот тебя нет, а это все продолжается, как будто тебя и не было. И даже самые близкие люди, честно отрыдав свое, уберут тебя в архивы памяти и будут жить дальше, разве что иногда оградку покрасят вокруг того места, где зачем-то пафосно закопали твою дохлую тушку. Отсюда наш нелепый антропоцентризм и птолемеевская система — глупая и несоразмерная попытка ставить себя в центр мироздания. Мол, раз мы такие из себя центры Вселенной, то, может, и не помрем? Как же можно помереть, ведь мы такие центровые, важные, без нас никак? От этого и наш антропоморфный нелогичный бог, который, с одной стороны, Сотворил Все Сущее, а с другой стороны, любит каждого из нас, ничтожную крупинку Мироздания, лично. Ревниво смотрит, не трахнули ли мы жену ближнего своего и не возжелали ли его осла. Так вы ему нужны, что ждет не дождется, пока вы копыта откинете.
Эй, люди, ебанитесь! Да вы себе-то не нужны!
С одиночеством та же фигня. Мы изо всех сил цепляемся за каких-то людей, добиваясь от них подтверждения какой-то нашей особой ценности. В лучшем случае вопросом: «Ты меня уважаешь?» В худшем — «Ты меня любишь?»
Да любит, любит — отъебись только.
Кому-то из нас действительно повезло любить и быть любимым. В самом удачном раскладе — совпало в одном человеке. Это чертовски прекрасно, и одна из лучших вещей, которые могут случиться в жизни. Но это не делает нас менее одинокими внутри. Любящий будет после твоей смерти плакать чуть дольше, чем остальные, и забудет тебя несколько позже. Это бесценно, но умирает каждый сам по себе.
Наши слезы на похоронах так горьки и искренни потому, что смерть близких неделикатно ставит нас лицом к лицу с тем, от чего мы всю жизнь более-менее успешно отворачиваемся. От факта, что сами смертны. И, рыдая по дорогому покойнику, мы оплакиваем не его, а себя. Ему-то похуй.
Его уже нигде нету.
К сожалению, я уверен, что со смертью для нас все заканчивается. Электрохимические взаимодействия нейронов мозга, составляющие память и мышление, переходят в химические реакции распада, и не остается ничего, что, собственно, было нами. Я, правда, был бы рад верить в загробную жизнь. Возможно, когда я стану совсем старым, когда критическое мышление ослабнет, а страх смерти усилится, я смогу как-то преодолеть барьер логики и уверовать, но пока — нет.