Он надоедает мне своими душевными излияниями еще пару минут. Смущаться, как девушка, я не стал, но чувствую некоторую неловкость из–за того, что тогда не сразу принял решение об освобождении пленных, и какое–то время колебался. Радостному обер–лейтенанту об этом, конечно, говорить не собираюсь.
— А вот это надо отметить, господа, — прерывает скачущего вокруг меня обер–лейтенанта капитан Калле, за горлышко вытягивая из большого кожаного саквояжа бутылку и ставя ее на стол. — Берег для важного случая, а тут как раз такой и подвернулся.
Шнапс плескают в услужливо расставленные ординарцем жестяные кружки, он обжигает горло, но прочищает мозги. Пильке моментально пьянеет и начинает нести всякую чушь.
Сначала он горячо вселяет в нас надежду на скорое окончание войны, причем в Москве. Долго и путано вещает о победе рейха, о величии арийской расы, о могуществе и дальновидности фюрера. Мы не разуверяем «бравого» офицера, чокаемся с ним пустыми кружками и поддакиваем. Калле снисходительно позволяет Пильке опустошать бутылку, посчитав, что обер–лейтенанту надо снять шок после пережитого. Мы с капитаном больше не пьем.
— Все это часть грандиозного плана! — кипятится Пильке, обводя нас вытаращенными глазами. — Наш фюрер знает, что делает. — Пильке назидательно возносит палец вверх: — Скоро мы будем пить в Кремле! Сталину конец!
Потом обер–лейтенант впадает в отвратительную сентиментальность, глаза его становятся влажными, и он порывается показать нам с Калле фотографию «женушки и деток», забыв, что ее отобрали русские вместе с документами. Пошатываясь, он хлопает себя по карманам и ругается на чем свет стоит.
Опустившись задом на пол и облокотившись на ящик из–под боеприпасов, он опрокидывает в себя новую порцию шнапса. Алкогольная струя, вливающаяся в его глотку, в конечном итоге выводит Пильке на тему женщин.
— А вот мы славянок таскали с собой, да… — мечтательно протягивает он.
— Как таскали? — любопытствую я в надежде отвлечь его от женушки, фюрера и предстоящего парада в Москве, хотя движемся мы не в направлении русской столицы, а от нее.
— Все чертовски просто и удобно, — склабится Пильке. — Брали пять–шесть девок с собой в обоз из какой–нибудь деревни, и вперед — на Восток! Драли мы их, господа, во все дыры, я вам скажу.
— И долго таскали их? — странно крякнув, спрашивает Калле. — Их же надо поить, кормить, содержать.
— Нет, зачем долго? — отмахивается обер–лейтенант. — Когда надоедали девки, мы их в канаву и новых брали. Чего зверье–то жалеть? Много его еще, на всех нас хватит…
Сидящий напротив меня за столом Земмер тихо встает, удаляется в угол, устраивается на лавке и засыпает. Мне треп Пильке тоже порядком осточертел. Терпеть не могу идейных нацистов. Засрали нам мозги, втянули в эту молотилку и продолжают бряцать шпорами, отказываясь поверить, что война проиграна, и весь вопрос лишь в том, где она закончится. Слабо верится, что русские остановятся у границы. Слишком много мы натворили здесь, разозлили медведя, растревожили его берлогу. И в первую очередь это их рук дело — таких фанатичных приверженцев бредовых идей. Они сжигали села, убивали мирных жителей, насиловали, грабили. Сея зло на этой земле, они породили еще большее зло. Что бы делал любой из нас с врагом, сотворившим такое?! Что мы будем делать, когда русские то же самое начнут творить с нашими женами и матерями? Да, я буду сражаться, но только для того, чтобы не пустить их к себе в дом. Ради жены и дочек, ради отца, который, оставшись один после смерти мамы, совсем раскис. А этим сукам, вроде Пильке, все неймется! Эти горлопаны больны, и больны неизлечимо. Сколько из–за них крови на мне самом?! Смогу ли я когда–нибудь отмыться от нее?
— Прозит! — кричит он, осоловелыми глазами глядя сквозь меня. — Мы еще покажем всем этим сволочам–недочеловекам!
То ли шнапс так разогнал мою кровь, то ли злость, накопившаяся за последние месяцы, полезла наружу, но я начинаю жалеть, что спас этого недоумка. Но устроенное Пильке представление длится недолго. Внезапно он сникает, голова его склоняется к груди, а из полуоткрытых губ вырывается храп.
С позволения капитана тоже остаюсь ночевать в избе, ложусь прямо на деревянном полу. У Калле уйма работы, он уходит проверять посты. Обер–лейтенант видит уже десятый сон, и старательно храпит, а мне не спится. Думаю о майоре фон Хельце. Как по–разному можно воспринимать одного и того же человека! Ведь из того, что мне о нем известно, рисуется портрет эгоистичного карьериста, полной скотины. А Калле им восхищается — «благодаря фон Хельцу», «полк устоял». Может, я слишком категоричен, и майор не так уж и плох? Ведь удержал он наших людей от панического бегства. Да, половина полка кормит теперь червей, зато не пустили иванов дальше, остановили. Хм… Калле считает, что наш полк хоть и отошел, но дал время другим полкам подготовиться и выровнять линию фронта. Что наши солдаты показали отличный пример другим, вернули им боевой дух, а это в наше тяжелое время немаловажно… Тьфу… Никуда мы не отошли. Достаточно послушать рассказы Земмера и Пильке. Драпал и наш полк, и полк Пильке. Покойный Зонненберг, жалея солдат, отступил бы, перегруппировался и дал противнику достойный отпор, а фон Хельц отдал наших ребят иванам на растерзание, спрятав свою задницу в тылу…