Уна Иванова. Есть в ней что-то такое дразнящее, неизменно насмешливое и дерзкое. Я вхожу в комнату, постепенно сокращая расстояние между нами, пока не оказываюсь настолько близко, что могу рассмотреть в темноте ее глаза цвета индиго. Самый простой способ внушить страх — это вторжение в личное пространство. Это обычная тактика, когда пытаешься заставить кого-то отступить, но в случае с Уной я вижу совершенно противоположный эффект. Она выпрямляется навстречу угрозе, заставляя меня встряхнуться и внимательнее присмотреться к ней. Мне бы хотелось быть безразличным — и я должен быть таким, — но каждое ее действие привлекает мое внимание. Да и как иначе? Я никогда не встречал ни одну женщину, похожую на нее, и знаю, что никогда не встречу. Ее ни с кем не сравнить. Она лучшая. Поцелуй самой смерти. Я прослеживаю взглядом контур ее полных губ и вдруг ясно вспоминаю их вкус, резкие движения ее языка, страстное покусывание зубов…
— Не волнуйся, твои крылья не трону.
Она склоняет голову и с усмешкой смотрит на меня.
— Ты ошибочно принимаешь меня за что-то красивое и хрупкое, но, уверяю тебя, если когда-то у меня и были крылья, их вырвали с корнем уже очень давно, — произносит она равнодушно, но я улавливаю мимолетную вспышку грусти в ее глазах. Однако слова эти сказаны не для того, чтобы вызвать к себе жалость. Уна говорит это, потому что ненавидит, когда в ней видят красоту и нежность. Мне, в общем-то, плевать, но она словно головоломка, на которую я трачу свое чертово время и ничего не могу с собой поделать.
— Ладно, будь уродливый гусеницей.
Она фыркает, на мгновение ее губы изгибаются в улыбке, и на фарфоровой щечке появляется ямочка. И впрямь бабочка — правда, крылья у нее из стали, а прикосновения убийственны. Сделав над собой усилие, делаю шаг назад и выхожу из комнаты.
— Неро.
При звуке ее голоса я останавливаюсь.
— Э-э-э… — она подбирает слова, и это вынуждает меня повернуться к ней лицом.
— Ты можешь что-то услышать ночью. Не входи сюда, — и, не дав мне ответить, Уна захлопывает дверь прямо перед моим носом.
Глава 10
Уна
— Ты будешь знать свое место, Уна. Ты — никто и ничто. Никому не нужная сирота. Повтори это! — кричит мне в лицо наша надзирательница, брызгая слюной и поджимая тонкие губы. Между ее пальцами зажата сигарета, вся комната пропахла табачным дымом.
Я демонстративно выдерживаю ее взгляд, отказываясь сдаться и согласиться на то, чего она ждет от меня. Шершавая поверхность деревянного стула оставляет занозы на голых ногах, торчащих из-под короткого сарафана, в который я одета. Кожаные ремни, которыми привязаны мои запястья к подлокотникам, старые и потертые, но по-прежнему обдирают кожу, оставляя ссадины на запястьях.
Надзирательница любит это делать, чтобы заставлять живущих здесь детей вести себя хорошо и слушаться. Но не меня. Я знаю, что они хотят сделать с нами. Знаю об их планах. И отказываюсь смиряться с такой участью. Но, самое главное, я отказываюсь соглашаться на такую судьбу для своей сестры.
— Ладно. Но помни — ты сама виновата, — прорычала она, после чего взяла сигарету и затушила ее о мое плечо.
Больно. Реально больно. А еще этот запах — горелая плоть и паленая кожа. Это был первый раз, когда я почувствовала его. Но далеко не последний.
Затем декорации меняются, лицо надзирательницы становится размытым и растворяется в воздухе, а перед моими глазами появляется Эрик. Кожаные ремни на запястьях уступают место грубым рукам, а деревянный стул становится бетонным полом. Я осознаю, что здесь происходит, и мое дыхание учащается, а сердце колотится с такой скоростью, что мне с трудом удается удержаться и не впасть в панику. Я вырываюсь из удерживающих меня рук, но все, чего добиваюсь, — это удара по лицу. Голова откидывается назад, а щека вспыхивает от обжигающей боли. Эрик наваливается на меня всем телом, и его горячее дыхание касается моей щеки.
— Я сломаю тебя, — шипит он. Именно в этот момент та часть меня, в которой все еще сохранялась частица веры в человечность и сострадание, разрушается окончательно. Одежда разорвана, в крови бурлит адреналин, и в глазах туман. Я сопротивляюсь, бью все, до чего могу дотянуться.
В какой-то момент я отдаляюсь от этого хаоса и из участницы становлюсь наблюдателем, а девочка, которую прижимают к полу, превращается в Анну. Только она не сопротивляется, и Николай не приходит ее спасти. Слезы текут по моему лицу, и я кричу, пытаясь дотянуться до нее, но не могу. Мои ноги словно замурованы в бетонном полу, и единственное, что я могу, — это наблюдать, как моя младшая сестренка сдается и превращается в разбитый сосуд: на моих глазах ее невинность украдена монстрами, которые не имели на это права.