Все вышесказанное подразумевает наличие в Процессе "кого-то свыше". Хотите - Бога. Хотите - Высший Разум. Хотите - Генерального Конструктора. Хотите - Еще Кого-нибудь. Вопрос терминологии... И это не мистицизм, а нормальная логика человека, точно знающего, что в привычной земной жизни никаких прорех ни в пространстве, ни во времени не существует.
А между тем - добежал до намеченного здания.
Оно и вправду было куда больше и выше остальных. Квадратное в плане, такое же скучное архитектурно, как и жилые дома - гладкие стены, узкие окна, не пропускающие внутрь жару, наконец-то - редкие деревца вокруг, похожие на кипарисы-недоростки. Оно одиноко царило на тоже большой, по сравнению с улочками, площади, заполненной, как и улочки, людьми, уже откричавшими "приветы бегуну" и снова упорно буравящими его глазами.
У входа в здание, у распахнутых двойных дверей высотой в полтора человеческих роста, стоял высокий худой человек. Черная короткая борода. Черные, с проседью, тоже недлинные волосы. Черные густые брови. И неожиданно синие-синие глаза, в которых Чернов не усмотрел ничего колючего, скорее открытую радость встречи. Ну, ждал этот бородач Чернова, именно его и ждал, может - год, может - тыщу лет, но дождался и рад до смерти. Бородач протянул к пришлецу руки и сказал на угаданной Черновым смеси арамейского и древнееврейского:
- Здравствуй, Бегун. Мы так долго ждали тебя, и ты пришел, как и завещано Книгой Пути. Теперь все у нас будет удачно, и Небо над нами останется голубым, и Солнце - ласковым, и Вода - прохладной, и Хлеб - чистым, и Путь - счастливым. Здравствуй, Бегун.
Скорее всего произнесенное было формулой. То ли формулой приветствия вообще, то ли приветствия именно Чернову, то есть Бегуну. И если в своих беговых раздумьях сам Чернов означил термин "Процесс" заглавной буквой, уважая его и его возможного Конструктора (тоже с заглавной), то бородач уважал в своем приветствии все подряд: и какую-то Книгу какого-то Пути, и Солнце, и Хлеб, и Воду, и даже самого Чернова, то есть Бегуна.
Чернов решил плюнуть на политкорректность: стоять - после бега-то! - в насквозь мокрой одежде было отвратительно, и, как ни странно в жару, знобко, посему он потянул молнию и содрал с плеч белую, ставшую тряпкой плотную куртку. А футболку, еще более мокрую, все ж постеснялся. Прежде она тоже была белой, сейчас стала серой, как из воды вынутой.
Бородач махнул кому-то в толпе, и оттуда вышла женщина, присела перед Черновым на корточки, склонила голову, пряча глаза, и протянула невесть зачем прихваченную на площадь (рояль в кустах?) полотняную белую ткань размером с хорошую простыню. Бородач обошел женщину, забрал простыню и, как занавесом, закрыл Чернова от толпы.
- Сними мокрое, - сказал он. - Зачем так одевался? Ты же знал, какая здесь жара...
Все было абсолютно понятно, Чернов чувствовал себя вполне уверенным - в смысле языка. Поэтому спросил:
- Откуда мне было знать?
И потянул через голову майку.
Бородач набросил на голый торс Чернова прохладное полотно, забрал у него майку и куртку, не глядя отдал женщине.
- Мирьям выстирает...
- Откуда мне было знать? - повторил вопрос Чернов, потому что уверенное утверждение хозяина его удивило.
Запахнул простыню на теле: стало легче. Даже жара показалась менее оглушающей.
- Ты забыл, - почему-то удовлетворенно сказал бородач. Повторил врастяжку: - Ты за-а-бы-ы-л... - Обнял Чернова за плечи, чуть развернул, настойчиво подтолкнул к входу в здание. Оглянулся назад, к смотрящим, крикнул: Расходитесь, братья и сестры. Солнце еще слишком высоко...
Они вошли в полутемный высокий пустой зал. Свет, проникающий сюда сквозь узкие окна-бойницы, выхватывал из тьмы - особенно плотной после солнечной площади! - щербатые квадратные камни пола, длинные каменные лавки, впереди, у противоположной входу стены, - масляный светильник на тонкой высокой ножке-подставке, напоминающий по форме традиционную иудейскую менору, но язычков пламени здесь было не семь, а десять. За светильником Чернов углядел огромный - по виду тоже каменный - саркофаг, на передней стенке которого неведомый камнерез изобразил десять птиц - очень условно изобразил, схематически, если слово "схема" можно отнести к изображению живого существа. Десять огоньков в светильнике, десять птиц на камне... Число наверняка имело религиозное значение, да и здание, понимал Чернов, являлось храмом для отправления ритуалов некой религии, далекой и от иудаизма, и от римско-эллинских обычаев. А уж от христианства - тем более!
Но и форма светильника, и аскетическая пустота храма, и, наконец, корни языка жителей - все-таки Чернов упрямо склонялся к какому-то варианту еврейского монотеизма, хотя многое кричало против этой версии. Взять хотя бы каменных птиц! Не позволено было иудеям - из земной истории Чернова! изображать живое, будь то человек, зверь или цветок...
- Мы пришли, - торжественно произнес бородач, убрал руку с плеча Чернова и протянул ее куда-то вперед и вверх - за светильник и за саркофаг.
Чернов поднял глаза - они уже привыкли к полутьме храма, которую точнее было бы назвать полусветом, - и обалдел от неожиданности. Или все же от Неожиданности: коль скоро здесь все именуется с явно слышимым уважением, то обалдение Чернова следовало бы описывать одними прописными. И есть причина: на каменной стене имело место еще одно изображение - нет, не птицы, не зверя, но именно человека, бегущего по пустыне в просторных белых, хотя и закопченных пламенем светильника, одеждах. Пусть скверно исполненное с точки зрения современной Чернову техники живописи, пусть явно очень старое и не очень ухоженное (сырость, копоть, смена температур...), но сделанное на доске и красками.