Так то на стадионе, на круге, точнее — овале, а здесь — путаные дорожки в лесу, снежок скрипит под подошвами, струйка пота потекла по спине, птица на ветке никого не боится, а на другую ветку зимнее солнышко нанизано, круглое и бледненькое — ах, счастье! — а ты, хоть и не в тундре, всё равно — Бог, царь и герой… То есть идея бега, как видно, никуда не делась, но, лишённая победной составляющей, перестала быть самоцельной. Так и просится на ум махровая банальщина: была у него жизнь ради бега, остался бег ради жизни.
Но описанные милые радости с птицей и солнцем на ветке были ещё впереди, а пока Чернов чесал крупной рысью по родному Сокольническому валу, дышал размеренно и ровно, дыхалки ему хватало надолго, несмотря на некие всё же злоупотребления той veritas, которая in vino. А улица между тем была на диво безмашинна и безлюдна — как в первом дежурном сне. То ли спали ещё сокольнические жители, то ли чума пришла в их бетонные дома и выкосила всех до одного, включая собак. Оба предположения казались Чернову фантастическими, но он и не искал достоверных, а просто бежал себе и бежал и плавно вошёл в поворот, за которым всегда имел место обветшавший дворец хоккейных баталий. Всегда имел, а нынче раз — и не имел никакого места!
Или всё же имел, куда он денется, просто Чернов его не увидел, не до дворца Чернову стало.
Внутри, в животе — в желудке, в кишках, в печёнке, какая в черту, разница! — медленно-медленно рождался знакомый холодок, предвестник «сладкого взрыва», а ведь давно решил, что — всё, фигец котёнку, отвзрывался, но — вот он, вот вот, вот, вот!.. И провалился, а точнее — рухнул в счастье ослеп, оглох, перестал существовать, или опять точнее — разлился морем, да что морем — космосом распахнулся, превратился в бесконечность, стал Богом, только Богом и — никаких царей и героев!..
И умер…
… И снова ожил — как прежде, как всегда оживал, — только успел поймать за хвост залётную мыслишку: ну никогда же так пучково не колбасило, ах, кайф!.. И побежал мощнее, всё ускоряясь — будто опять победа у финиша ручкой замахала. И пришёл в себя, наконец. И осознал себя. И увидел, что зима кончилась. То есть её здесь и не было — зимы.
И пришло ключевое слово: «здесь»! Антоним пропавшего «там».
Чернов сразу выделил ключ и сразу встал. Требовалось нечто большее, нежели его малость убитая вчерашней гулянкой сообразиловка, которой он и в обычном-то режиме не блистал. «Там» — там осталась зима, остался снег под ногами, осталась Москва, а в ней — район Сокольники, парк, лес, хоккейный дворец, родной дом, квартира, кот на постели… «Здесь» — здесь, блин, ни хрена этого не было, не бывало, быть не могло. А было: дорога-грунтовка, укатанная, утоптанная, хотя и узкая, однорядная, если автомобильный термин использовать. Но, похоже, автомобили по этой грунтовке не ездили, не доезжали сюда: не оказалось на мягком грунте ни одного, даже затёртого, следа протектора. А дорога тянулась вдоль невысоких красно-жёлтых холмов, из которых торчали какие-то кактусовидные растения, за холмами были другие холмы, за другими — третьи, а дальше — горы, что справа от дороги, что слева — пейзаж удручал всяким отсутствием людского духа. И ещё: небо над дорогой и холмами было ослепительно голубым, солнце — за отсутствием подходящей ветки — торчало прямо посреди неба, то есть в зените, и шпарило так, что тонкая струйка пота, начавшая свой путь по спине ещё «там», «здесь» превратилась в потоп. Говоря короче, жара стояла адова, и Чернов, одетый для «там», сразу вспотел.
Мгновенно возник в памяти дежурный — второй! — сон про пустыню. Образ тот же, ощущения те же, в деталях вот только разница имеется: там, во сне всё было более плоским, более пустынным, неживым и нежилым. Здесь даже поинтересней — поживей! — как-то. Только жара та же самая…
С нежданной злобой подумал: хотел «сладкого взрыва», наркоман? Получай! Куда уж слаще…
Но за злобой пришло пусть паническое, но вполне логичное сейчас любопытство: что случилось?..
Чернов встал как вкопанный, что считается дурным литературным штампом. Но что бы вы написали иное? Штамп всегда точен — на то он и штамп.
Так что встал Чернов как вкопанный (столб? деревце? лопата?) и начал осмысливать увиденное. Многолетний бег на длинные дистанции выработал у Чернова такие полезные качества, как терпеливость, рассудительность, склонность к подробному анализу того и сего, умению раскладывать по полочкам всё, чему на них положено лежать, и т. д. и т. п. А может, стоит поменять причину и следствие и предположить, что именно эти замечательные качества подвигли в своё время среднего ученика, не способного упомнить Пушкина с Грибоедовым, именно к такому виду спорта — из многих имеющихся. Но не время сейчас что-либо местами менять, время — выводы делать. Во всяком случае — пытаться. Чернов — подведём итог сказанному — всегда, даже до появления «взрывов», был человеком прагматичным, если не считать некоторых, обретённых внове дурных привычек, помянутых выше, вздорным и непродуктивным эмоциям не подверженным. Знал точно: что хорошо спринтеру, стайеру — смерть. Посему он не стал терять лишнее время на остолбенение. Постоял, как вкопанный, секунду-другую и выкопался. Фантастика — литература ныне распространённая, Черновым уважаемая, о параллельных пространствах читано-перечитано, и коли вместо зимнего парка глазу является летняя… что?.. ну, пустыня, к примеру, то либо совершён пространственный переход, либо Чернов сошёл с ума.
Последнего Чернов тоже не исключал: переход, как утверждают фантасты, всегда мгновенен, а странности начались сразу по выходе (или выбеге) из подъезда: отсутствие людей и машин — чем не фантастика или сумасшествие?.. Сколько вчера на грудь принято?.. Лучше не вспоминать…
Чернов вообще-то удивился. И сильно. Всё-таки интеллект интеллектом, а человеческая психика плохо воспринимает невероятное. Оно не всегда очевидно — даже когда его можно потрогать, взять в ладонь горсть сухой красноватой земли, потереть, просыпать между пальцами. Оно не всегда очевидно, потому что есть границы у материализма, на коем — прав товарищ К. Маркс! — зиждется мир, и если человеческий разум вынужден пересечь эти границы, то не исключено, что он, разум, не выдюжит — свихнётся. Старое правило: чтобы не свихнуться, займись привычным, рутинным, монотонным. И Чернов побежал.
Бежал и всё-таки думал: почему он не запаниковал по-чёрному, не повернул назад — к людям, к родному метро «Сокольники», к родному дому, к родному коту, почему не попытался в чужом пространстве отыскать обратный вход в родное? Это один Чернов думал — человечный человек. А расчётливый легкоатлет, беговой автомат, автоматически умеющий раскладывать себя на десять изнурительных километров, думал о другом: что там — за десятым? Или за двадцатым? Или за сотым? Или нет в этом «здесь» ничего, кроме холмов и кактусов, а утоптанно-укатанная дорога никуда не ведёт или, вернее, ведёт в никуда?.. Но он же был прагматиком, Чернов, он понимал, что дорога — рукотворна, а значит, по концам её должны найтись те, для кого она проложена мимо холмов и кактусов. И в самом деле, не стоять же бессмысленно! «Сладкий взрыв» необычайной силы распорол мир Чернова, и стайер выпал в прореху. Но коли сумел выпасть, значит…
Ничто ничего не значит, здраво понимал Чернов и поэтому бежал вперёд, к людям, к жизни, потому что раз уж он остался на дистанции, то с ума не сойдёт. Сто пудов! А о том, что сзади нет никакой прорехи, не видно её, что она затянулась в этом горячем воздухе — даже следа не осталось! — о том как-то не думалось. «Не видно» не значит «отсутствует». Это — из другой фантастической книги. К слову, великое свойство любого человечного человека: не думать о нежелательном, отметать его, оставлять на потом. Даже если этот человек — стайер-полиглот, помнящий не только прочитанную фантастику, но и изучаемую в своё время в институте науку логику.
Но не для жизни она, наука эта…
Кроссовки быстро стали из белых красно-жёлтыми, грязными, белейший рибоковский костюмчик — тоже, но Чернов был выше подобной мелочи, он мчался вперёд, неведомо куда, но зато в ту же сторону, в какую начал бег в далёких отсюда Сокольниках. Как он это определил? Да просто ни «там», ни «здесь» не сворачивал он с выбранного направления. И не терзали его пустые сомнения: а вдруг не в ту сторону, а вдруг надо всё же назад, бороться и искать, найти и не сдаваться (цитата), ловить, слепо тычась, тайные дыры нуль-переходов? Зачем? Их нет, как ни гляди (а он поглядел), а Земля — круглая в любом пространстве-времени, рано или поздно вернёшься в то место, с какого начал бег. А то, что это — Земля, Чернов не сомневался. Во-первых, не хотел сомневаться, иначе — зачем бежать? Тогда надо лечь, предаться унынию и горести и покорно ждать смерти. Но не учили его унывать ни в спорте, ни в работе! А во-вторых, солнце светило по-земному привычно и внешне походило на привычное земное солнышко, а жар его не вызывал вздорных сомнений в галактических координатах милой сердцу каждого землянина окраинной звезды. А что не зима, так в январе и в Африке не холодно. Может, Чернов в Африку провалился…