Выбрать главу

— И сколько же времени твой народ ходит мокрым до последней нитки?… Да, кстати, как вы измеряете время?

— Время? Просто. Оборот Земли вокруг солнца — год. Время от восхода солнца до его захода — день, наоборот — ночь. Тебе понятно, Бегун?

— Более чем.

— А сколько времени мы несем Ношу?… Да пожалуй, с самого Сотворения, Бегун. С Начала Жизни. Это безумное множество лет, не счесть их даже!

— Велика же ваша вина, Зрячий, как я понимаю. Что ж Сущий так невзлюбил твой народ и твой мир?… Или вы более виновны перед Ним, чем мы, например? Я не имею в виду тех, кто идет со мной по Пути. Я говорю о своем народе, в который определил меня Сущий в нынешнем отрезке моего земного смертного существования. И знаешь, Зрячий, мы живем куда легче вас…

— Обольщаешься, Бегун, или как тебя зовут в твоем мире. Просто мы чувствуем Ношу и ценим ее, а вы — нет.

— И поэтому нам легко?

— И поэтому вашим душам будет безмерно тяжко после бытия: двойную Ношу понесут они, вдвойне страдать станут.

— Ну-у, это меня не коснется, я ж Вечный, — беспечно засмеялся Чернов и поймал неодобрительный взгляд Хранителя.

Тот не понимал, о чем они со Зрячим говорят, но смех среди чумы — это для Хранителя было диким. К слову, а на каком языке Зрячий с ним объяснялся?… Но вопрос повис, не потребовав ответа, потому что Чернова вдруг осенила счастливая и, главное, вовремя явившаяся мысль: у него же тоже имеется Сила — и немалая! Другое дело, что она пока не спешит проявить себя. Не считать же всерьез ее проявлением возможность без устали носиться день и ночь между четырьмя Вефилями в каком-то липовом — испытательном? — ПВ…

— Не гневи Сущего, Бегун… — Зрячий не глядел на Чернова, делал свою странную и пока бессмысленную работенку, но чувствовал Чернов, ох как чувствовал, что не нравится он святоше в коричневой рясе, что не скажет этот святоша Бегуну ничего, что дополнительно объяснило бы Священные Правила Действия Бегуна в Пути (аббревиатура — СПДБП, пардон за неуместную иронию…). Не станет он говорить то, что знает. Да, не исключено, не знает он ни хрена, кроме одного: Сущий велик и могуч, а все Его поступки верны и неосуждаемы. Так что плюхнись ниц, смертный или Вечный, и жди наказания с трепетом и благодарностью…

И этому кексу горелому дана какая-никакая, а все ж Сила! Правда, так он сам утверждает…

Чернов почувствовал, как поднимается в нем что-то темное, мрачное, жестокое и нерассуждающее, но требующее какого-то немедленного выхода… Во что? В добрый и увесистый тумак коричневорясому святоше?… Нет, нет, это слишком просто… А тогда во что?…

И вдруг он, не понимая даже, что делает, резко отодвинул, все-таки отбросил даже Зрячего от лежащих в грязи у ограды людей, шагнул к ближайшему. Это была молодая женщина, худая, грязная, почему-то с открытыми глазами, но — мертво глядящими в свинцовое небо.

Чернов наклонился к ней, всмотрелся в глаза, почему-то — сам не понял почему — дунул в них, сказал тихо:

— Встань…

И увидел, как дрогнули веки, как вернулись из ниоткуда, именно из небытия, зрачки, и она осмысленно, явно видя Бегуна, посмотрела на него. Шепнула что-то: губы зашевелились.

— Что ты сказала? — автоматически переспросил Чернов.

— Бегун… — тихо, но внятно произнесла женщина. Помолчала. Добавила: — Почему я лежу?

— Я же приказал: встань. Некогда лежать. Работы невпроворот. Доделаем и — в Путь.

И женщина легко села — сначала, а потом так же легко вскочила на ноги, будто и не умирала только что. Да что там не умирала — не умерла уже!

И как волна прошла по тем, кто стоял на улице, — шуршащая волна изумления.

А сзади Хранитель произнес — как выдохнул с облегчением:

— Наконец-то!.. Вот и пригодилась тебе Сила, Бегун.

— Сила? — переспросил Зрячий. — У тебя — тоже?

— У меня-то она есть, — весело сказал Чернов, — а твоя что-то не действует. Отдохни, Зрячий. Ты все сказал и сделал, что смог. А большего, извини, Ноша тебе не позволяет. Давит, да?… Ну, ничего, после смерти померяемся Ношами. Если умрем… — И, не желая слышать ответа — каким бы он ни был! — легко помчался по улицам, разбрызгивая грязную воду, наклонялся над каждым умершим или умирающим, над каждым, кого решил наказать Сущий — в назидание, видимо, ему, Бегуну. Чтоб, значит, Путь малиной не казался. Бежал и приказывал каждому, просто приказывал: — Встань и работай. Некогда лодыря гонять…

И вставали люди. И не помнили, что умерли. И орали от счастья и восторга живые. И дождь припустил сильнее, словно Сущий от бессильной злости решил разом залить вефильцев, коли Бегун не дал умертвить их страшной пестиленцией. И только билась где-то в подкорке поганая мыслишка: не твоя это сила, Бегун, и не твой выбор. Идет игра, и Большой Шулер вновь позволил тебе вытащить десятку к тузу. Услышал вопрос позади:

— Как ты это делаешь, Бегун?

Обернулся на ходу: Зрячий. Поспешает за ним, не отстает, явно несет на себе нелегкий довесок к Ноше — зависть.

— Просто, Зрячий. Твоя Сила — от Сущего, моя — от людей. И ту и другую, правда, нам позволил иметь Сущий. Но, видимо, моя сильнее оказалась, поскольку умножена она многократно. И знаешь что еще?

— Что, Бегун?

— Я, в отличие от тебя, никакой Ноши не ощущаю. Мне легче, чем тебе. А Сила — она ж любит тех, кто легко живет. Кто сам по себе сильный. Кто родился таким. Знаешь слова: „Лишь тогда Бегун сможет преодолеть Путь, когда научится не замечать его тягот…“ И Зрячий вдруг прервал Чернова и легко продолжил цитату:

— „…и пойдет по нему так, будто он прям и ровен, и люди, ведомые Бегуном, поверят своему ведущему и станут видеть лишь Цель впереди, лишь Свет этой Цели, который ничто и никто для них не затмят“. Я подозревал, что рано или поздно ты вспомнишь слова Книги, хотя она сама утверждает иное: нет у Бегуна памяти Путей. Мне что-то нашептывало это…

Чернов-то знал, что ничего он не вспоминал: что подсказал Суфлер, то он и произнес. Но спорить не стал. У Бегуна нет памяти? Да навалом ее у него! Он весь — одна сплошная память, и спорить о том более нечего.

— Какую Книгу ты имеешь в виду, Зрячий?

— Она одна у нас: Книга Несущих Ношу, святая Книга для людей моего мира. Я уже произносил тебе слова из нее.