— А мне что за дело? — спрашивает она.
Дон Карлосик не падает духом. И пускает в ход второй вымысел:
— Постой, послушай меня: мы обсуждали его ходатайство и решили отклонить.
— Правильно сделали! — говорит Ангела.
Дон Карлосик поднимает руку, мол, не следует спешить с выводами, и продолжает:
— Не радуйся, ты еще не знаешь, чем дело кончилось. Бестиунхитрану отказали не потому, что он убийца, как ты изволишь говорить, и не потому, что он мулат, как говорят другие, — и он снова отпрыгивает назад, чтобы сделать неотразимый выпад. — Его ходатайство отвергнуто потому, что он не пожелал соблюсти необходимую формальность: предоставить рекомендательное письмо одного из членов-основателей. И представь себе, Бестиунхитран оказал мне эту честь, попросил меня рекомендовать его нашему собранию, ты понимаешь?
Ангела устремляет на него отсутствующий взор и безучастно говорит:
— Понимаю. Ты его рекомендуешь.
Дон Карлосик подскакивает к жене:
— Безусловно! Я не только буду его рекомендовать, я введу его в наше общество! — Берет обтянутую перчаткой руку своей жены в ладони и добавляет: — Если ты, конечно, не возражаешь!
Ангела смотрит на него с внезапно зародившимся подозрением:
— Что ты хочешь сказать?
— Тринадцатого июля будет годовщина битвы под Ребенко. Мы устроим здесь, в нашем доме, бал, соберем сливки пончиканского общества, и — сам Господь Бог не отнимет у нас Кумдачу.
Ангела застывает с приоткрытым ртом.
— Здесь, в доме? Бестиунхитран в нашем доме?
Дон Карлосик сникает:
— Ангелита, прошу, согласись! Принеси эту жертву! В конечном итоге — всего один только вечер! Умоляю тебя!
Пытается поцеловать перчатку Ангелы, но она вырывает руку.
— Ты спятил!
Идет к двери. Дон Карлосик в отчаянии бросается на колени.
— Ангела, умоляю тебя на коленях!
Ангела выходит из комнаты, даже не обернувшись, не взглянув на своего коленопреклоненного, молящего, распустившего слюни супруга. Видя, что все потеряно, дон Карлосик встает — что для него несравненно труднее, чем плюхнуться на пол. Идет в свою комнату и неподвижно сидит в кресле, уперев взор в пустоту.
По пути от дома до театра Ангела молчит, словно воды в рот набрала, и мечет по сторонам яростные взгляды. В театре, когда девица Парнасано и Бертолетти обсуждают декорации, ее вдруг осеняет одна мысль. Она возвращается домой в прекрасном настроении, поднимается к мужу, входит без стука в спальню, застает его все в том же кресле и в полном унынии и преподносит ему сюрприз:
— Я изменила свое намерение. Мы устроим прием Бестиунхитрану.
Дон Карлосик от радости почти лишается чувств.
— Благодарю тебя, Ангела, благодарю, — говорит он, целуя руки жене.
Она молча глядит на него, будто потешаясь над его восторгами. А он, святая простота, в порыве благодарности продолжает лобызать руки своей супруги, вовсе не подозревая, какие черные замыслы гнездятся в ее голове.
Глава XVII. Другие планы
В десять утра Куснирас — пижама, шелковый халат, сеточка на волосах — завтракает на террасе, глядя на деревья в патио. Подхалуса, убрав тарелку с легкими следами бифштекса и картофеля, подает кофе, рядом с чашечкой кладет газету.
На первой полосе «Всего света» красуется фотография Бестиунхитрана, приводящего в действие (весьма неуклюже) первый ткацкий станок на церемонии открытия первой прядильно-ткацкой фабрики, основанной в Пончике французским капиталом. Настоящая церемония открытия состоялась днем раньше, перед званым обедом с богатеями, но об этом в газете не пишется.
Убедившись, что больше ничего не требуется и что хозяин развлекается газетной ерундой в тенистом патио, Подхалуса идет на кухню и готовит себе завтрак.
«Дион-баттон» Беррихабалей останавливается на улице Кордобанцев у дома Куснираса. Шофер, истекая потом в своей ливрее, вылезает из автомобиля, идет к подъезду и отвешивает дверным молотком два удара, сотрясающие вестибюль. Подхалуса, грызущий в кухне кости с хрящами, подскакивает на стуле, отирает рот коркой хлеба и бежит вниз по лестнице, опуская засученные рукава.
— Сеньора Беррихабаль хочет видеть сеньора Куснираса, — говорит шофер, произнося каждое имя с легким поклоном.
Подхалуса молчит, напыживается, заглядывает в автомобиль, видит, что его за человека не считают: Ангела в шляпе и в серьгах с подвесками, предусмотрительно расположившись на заднем сиденье, молча смотрит поверх него. Затаив глубокую обиду, он говорит шоферу:
— Пойду доложу.
Ангела в скромной, можно сказать, монашеской одежде сидит на террасе рядом с Куснирасом, пригубливает стоящую передней demi-tasse[9], промокает салфеткой губы и говорит: