Мне стало стыдно. За все сразу. За то, что я не такой, как все. За то, что голубя я жалел как близкого человека, а человека, пусть даже совсем не близкого, если и жалел, то совсем чуть-чуть, как бабочку, ударившуюся о лобовое стекло автомобиля.
Я отвернулся, чтобы покойник, чего доброго, не увидел моего лица: черствого, как мне самому казалось, равнодушного, и после небольшого раздумья пришел к выводу: во всем виновата текущая во мне худобинская кровь. А раз так, подумал я, значит, тысячу раз права была бабушка, когда однажды, обидевшись на меня за что-то, сказала в сердцах:
«Твоя настоящая фамилия, Игорь, – Худобин-на-Четверть!»
Романов проснулся, а точнее, его разбудили, когда приехала милиция. Прокурор района – важный мужчина с маленькими усами и густой шевелюрой, в середине которой просвечивала небольшая круглая лысина, оглядел место преступления и молча вышел из кабинета. Не обращая внимания на притихших при его появлении людей, в сопровождении Виктора и следователя – симпатичной девушки лет двадцати пяти – он, не спеша, поднялся по лестнице на третий этаж и принялся с интересом осматривать дом. Увидев какую-нибудь дорогую безделушку, вроде отделанного малахитом камина, останавливался, восхищенно качал головой и громко цокал языком. Узнав цену, качал головой еще сильнее и цокал языком еще громче.
Из всей следственно-оперативной группы, как мне показалось, непосредственно делом занимались несколько человек: милиционеры во главе с оперуполномоченным уголовного розыска РОВД капитаном Коноваловым Борисом Сергеевичем – здоровым мужиком лет сорока, судмедэксперт, к которому при мне никто ни разу не обратился по имени, и эксперт-криминалист Семеныч – пожилой мужчина со строгим и серьезным лицом.
Пока Семеныч снимал отпечатки пальцев, а судмедэксперт обследовал рану на горле убитого, Коновалов приводил в чувство Романова.
Спрашивал: не он ли убил Худобина.
Романов ошалелыми глазами смотрел то на Константина, то на оперативника и отвечал, что не понимает, о чем идет речь.
– Это ты убил! Напился до потери сознания, потом разругался со своим собутыльником и в состоянии аффекта прирезал его. Пиши чистосердечное признание! Суд учтет!
Романов взял протянутый чистый лист бумаги, ручку и, после длительного раздумья, спросил: чего писать.
– Как всё было!
– А как всё было?
– А я тебе расскажу! – с готовностью ответил Коновалов. – Ты, главное, пиши!
Романов подвинул листок к себе поближе. Задумчиво потрогал ногтем кончик стержня и, пытаясь отыскать в памяти подтверждения продиктованным ему словам, вывел на бумаге:
«Я, Романов Василий Сергеевич, выпил с Худобиным Константином Петровичем две бутылки французского коньяка марки „Мартель“. Мы поссорились. Я взял нож и ударил его в горло».
– Так, где ты, говоришь, взял нож? – спросил Коновалов.
Романов медленно поднял голову:
– Не знаю. А вы уверены, что я его брал?
По тому, как был задан вопрос: равнодушно, без малейшей надежды услышать благоприятный ответ, стало ясно, что Романов не помнит, как убивал Константина.
– Еще как уверен!
Не успел Коновалов объяснить, чем вызвана эта уверенность, как в кабинет, громко стуча высокими каблуками, вошла следователь. Всем своим видом показывая, что торопится, она кивнула в сторону Романова и спросила: как дела.
– Колемся потихоньку, – ответил капитан. – Свидетелей опросили. Допишем покаянную и будем закругляться.
– А у вас? – следователь повернулась лицом к судмедэксперту.
Судмедэксперт отошел от тела убитого. Вынув из кармана платочек, сказал, что, по всей видимости, смерть наступила где-то около четырех часов дня от удара ножом в горло.
– Судя по характеру раны, удар был нанесен спереди правой рукой сверху вниз.
– Что с отпечатками?
Аккуратно, двумя пальцами положив нож на стол, Семеныч выпрямился. Сказал, что отпечатков много, но на бутылках с коньяком и бокалах, из которых его пили, их нет.
– То есть как это нет? – удивился Коновалов.
– Вот так. Чисто.
– А на ноже?
– На рукоятке какие-то пальчики есть. Сейчас сниму.
Следователь пожала плечами, мол, разбирайтесь тут сами, без меня, попрощалась и, посоветовав капитану не затягивать дело, вышла из кабинета.
Коновалов задумчиво посмотрел ей вслед, после чего подошел к Романову и спросил: закончил ли он писать. Не получив вразумительного ответа, взял со стола листок, пробежал его глазами и велел расписаться.
Тяжело и протяжно вздохнув, Романов медленно вывел свою фамилию. Поставил дату и внизу добавил: «P.S.Я очень сожалею о случившемся».
– Ну вот! – довольно хмыкнул Коновалов. – Все бы так.
Действительно, подумал я, если бы все убийцы сами признавались в совершенных ими преступлениях, сами выносили себе суровые приговоры и сами честно отсиживали положенные сроки в построенных ими самими же тюрьмах, было бы просто замечательно… Другой вопрос, чем бы тогда занимался Коновалов.
Я посмотрел на него и решил, что он, вероятнее всего, стал бы преступником. Его внешность и манера поведения: скуластое лицо, колючие глаза, развязность, вызванная уверенностью в собственной силе и силе тех, кто стоит за ним, готовность скрутить в бараний рог любого, кто встанет на пути, в моем понимании одинаково подходили как под обобщенный портрет бандита, так и рядового опера, борющегося с этими самыми бандитами.
«Интересно, что заставило мальчика Борю Коновалова, стоявшего перед выбором „с кого делать жизнь свою“, выбрать ту, а не другую стезю?… Случай? Судьба?»
Не успел я над этим подумать, как Романов тихо, словно стесняясь своего голоса, спросил еще раз, действительно ли он держал нож в руках или в этом, как он выразился, «есть некая доля преувеличения».
Бедный Романов! Его вопрос был настолько пустым и глупым, а желание выиграть время настолько бесхитростным и наивным, что всем собравшимся в кабинете стало даже как-то неловко за него.
– Да какие тут могут быть преувеличения! – усмехнулся Коновалов. – Пять свидетелей готовы подтвердить, если хочешь.
Романов часто заморгал, видимо, пытаясь вспомнить, как он с ножом в руках встречал милицию.
– У меня просто в голове не укладывается, – пробормотал он. – Как я мог это сделать… не пойму.
Коновалов пожал плечами, дескать, с пьяными и не такое случается, и бросил взгляд на часы. Судя по проявленному им терпению, время для разговоров у него еще не вышло.
– Ну, хорошо.
Повернувшись в мою сторону, он сказал, чтобы я перестал стоять за порогом, подслушивать, а подошел и показал то, как Романов лежал на столе.
Я вошел в кабинет. Попросив поверенного освободить кресло, сел на его место. Левую руку положил на стол, голову – на руку, а правую руку опустил между широко расставленными ногами.
– Вот так, – сказал я. – А ножик лежал на столе в пяти сантиметрах от ладони.
Поблагодарив за помощь, Коновалов забрал со стола листок с признанием. Спросил, есть ли к нему еще какие вопросы. Вопросов не было. Тогда он похлопал Романова по спине и предложил собирать вещички.
Романов стал прощаться. Попросив у меня прощение за то, что стал невольным виновником несчастия, случившимся с моим дядей, он еще раз протяжно вздохнул и, опустив плечи, поплелся к двери. На ходу обернулся и, еще раз посмотрев на то, как я сижу, внезапно остановился.
– Что-то не так? – спросил я.
Романов вернулся к столу. Подумал три секунды и, ткнув пальцем в мою ладонь, сказал, что поскольку, по словам эксперта, убийство было совершено правой рукой, а нож, как видно из моей позы, лежал рядом с левой, убийцей был кто-то другой.
– Кто другой? – возмутился Коновалов. – Пушкин? Ты мне тут дурачка из себя не строй! Понял! Это ты убил Худобина! Ударил правой рукой, а потом переложил нож в левую. И всё! В чем проблема?