Коновалов напрягся. Его рука медленно сползла с груди и так же медленно потянулась к поясу.
Стало тихо. Едва я подумал о том, что такую тишину без натяжки можно назвать зловещей, как раздался пронзительный полный неподдельного страха визг Романова:
– Не смей приближаться ко мне! Борис Сергеевич!
Коновалов сорвался с места.
– Нож на пол! – крикнул он. – Руки за голову! Стоять, не двигаться!
«Анечка?»
«Бабушка?»
«Рыльский?»
Я выскочил из-за кровати сразу вслед за Коноваловым и встал рядом.
Это был Михаил!
Застигнутый врасплох появлением Коновалова, Михаил застыл на месте. Посмотрел на Коновалова, на меня, перевел взгляд на Романова и как-то сразу обмяк. Сделал глубокий вдох и, опустив плечи, понимающе кивнул.
– Купили! – выдохнул он.
После короткого раздумья бросил нож на кровать и закинул руки за голову.
– Что, значит, купили? – не понял я.
Несмотря на то что вопрос не был адресован Михаилу и вообще не был адресован никому, именно он ответил на него.
– А это значит, Игорек, – сказал назидательным тоном, – что Таню убили Худобины. Это они… И никто другой.
Все-таки странное в этом году выдалось начало лета. Тепла нет, солнца нет, пасмурные дни по-прежнему сменяют проливные дожди, дожди – холодные ветра, а те, в свою очередь, пасмурные дни, проливные дожди и грозы.
«Надо перебираться поближе к югу, – решил я, разглядывая за окном нахохлившуюся синичку. – Туда, где солнце не только светит, но и греет, и где дожди – это праздник, а не наказание за грехи предков, решивших осесть в этих местах».
– Прошу всех к столу! – раздался голос бабушки. – Максим! Хватит уже, просыпайся!
Максим Валерьянович в ответ громко зевнул. Поднялся с кресла и, пожаловавшись на то, что в последнее время совсем стало нечего смотреть, выключил телевизор.
– Борис Сергеевич! Василий! Идемте! – продолжала призывать гостей бабушка. – Игорь! Сколько раз надо повторять: открой занавески шире! Не видишь, в комнате темно!
За окном подул ветер. Синичка встрепенулась, спорхнула с ветки и буквально через мгновенье растворилась в хмуром небе.
Поправив занавеску, я подошел к столу. Сел на свободный стул рядом с Романовым и спросил, что ему налить:
– Вино? Водку? Коньяк?
– «Мартель», если можно, – не задумываясь, ответил Романов.
– Конечно! Что за вопрос? – ответил я, с раздражением подумав о том, что почему-то все, кто бывал у Худобиных, признают с тех пор исключительно «Мартель».
– Вам что налить? – обратился к Коновалову.
– То же самое.
– И мне, пожалуйста, плесни глоточек, – попросила Анечка.
Налив всем по очереди французского коньяка (за исключением непьющего Рыльского), я поднял бокал. Спросил: не желает ли кто сказать доброе слово в адрес Константина.
Доброе слово в адрес Константина пожелала сказать одна бабушка.
Она встала, поправила прядь волос, выбившуюся из-под черного платка, и, собравшись с мыслями, стала вспоминать жизнь своего племянника. Каким он был, каким он стал и каким уже никогда не будет.
– Девять дней прошло с той страшной минуты, – всхлипнула она, – девять дней… А я всё никак не привыкну…
На улице ветер утих и снова пошел дождь.
«На юг! На юг! На юг! – глядя в окно, твердил я себе. – Надо укладывать вещи, спешить, торопиться, покуда душа окончательно не привыкла к серым будням, к „Мартелю“, к тому, что тепло от батареи – это тоже тепло, и жизнь без лета – это тоже жизнь».
Бабушкино слово оказалось коротким, как Константинов век. Пожелав ему царство Божье и землю пухом, все сидящие за столом разом выпили. Закусили кутьёй, потом снова наполнили бокалы худобинским коньяком и снова выпили, но уже без приличествующих слов, без слез, без повода…
Прошло немного времени, и все потихоньку стали забывать о том, зачем собрались. Заговорили о делах, о деньгах, о качестве коньяка и о его количестве, стали вспоминать прошлое, ругать настоящее и думать о будущем… А я нахохлившейся синичкой сидел на краю стола и, перекатывая по дну бокала капли «Мартеля», с грустью думал о том, что поминки, судя по раздавшемуся смеху, уже закончились и началась обычная пьянка.
Вынув из кармана пиджака пачку сигарет, Коновалов, не прерывая начатого разговора с Рыльским о трудностях, выпавших на его долю во время расследования убийств Худобиных, подошел к открытой форточке и закурил.
Я с надеждой посмотрел ему за спину: ну как там за окном, не лето ли? Оказалось: еще нет. Солнце по-прежнему светило холодно и тускло, хотя небо после выпитого коньяка, кажется, чуть-чуть порозовело.
Рыльский громко спросил Коновалова:
– Интересно, а как вы разоблачили Михаила?
– Да? – поддержала его Анечка. – Как? Нам это очень интересно!
– Ну, как разоблачили, – пожал плечами Коновалов. – С трудом… А если вас интересуют подробности, спросите-ка лучше Василия Сергеевича. Это во многом его заслуга.
Все выпили еще по стопке коньяка и захотели подробностей.
– Спрашиваем, – Анечка обратилась к Романову. – И как вам это удалось?
Романов смущенно улыбнулся. Вытер салфеткой губы и сказал, что ничего особенного не совершил. Он просто с самого начала подозревал Михаила – с того момента, как тот устроил сенокос под окном кабинета, когда убивали Виктора.
– А что в этом такого? – удивилась Анечка. – Он почти каждый день косил траву или рядом с домом, или возле него. Вам это любой скажет.
– Да, я знаю, – согласился Романов. – Однако Михаил как-то обмолвился, что стрижет газон раз в две, в три недели. А между тем под окном кабинета, мне точно известно, он стриг его не далее как за день, за два до убийства, о чем, кстати, лично доложил Виктору, перед тем как в пятницу отправиться в город.
– Ну и что? – не успокаивалась Анечка. – А может, он плохо состриг, ему не понравилось, и он решил повторить?
– Одно и то же место невозможно косить несколько раз подряд, – ответил Романов. – Но дело даже не в газоне. Просто, на мой взгляд, глупо не подозревать человека, который имел возможность беспрепятственно залезть в открытое окно комнаты, где было совершено преступление. И потом. В тот момент, повторяю, я только подозревал его. Уверился же я в том, что Виктора убил Михаил несколько позже, когда услышал из уст уважаемой Екатерины Николаевны о неумении ее племянника танцевать.
– Он и вправду не умел танцевать! – подтвердила Анечка. – Однако я не совсем понимаю, какое это имеет отношение к его смерти?
– Прямое. Дело в том, что Михаил за глаза называл Виктора танцором. Тогда как тот им никогда не был.
– И о чем это, по-вашему, говорит?
– Это говорит о том, что Михаил знал: когда-то ваш муж занимался танцами.
– Ничего не понимаю! Но мой муж никогда не занимался танцами! Вы же сами слышали!
– Ошибаетесь! Шестнадцать лет назад Виктор вместе с Виолеттой записались в кружок бальных танцев. Помните? Один раз, по словам Курочкина, они сходили туда и больше, по известным причинам, ходить не стали. Поэтому если не знать о том, что Виктор был на занятиях всего один раз, действительно, можно считать его танцором… И тогда я спросил себя: кто мог знать, что Виктор ходил в кружок бальных танцев, но при этом мог не догадываться, что был там лишь раз?
Решив подыграть Романову, Коновалов сказал, что это тот, кто не был достаточно осведомлен о постоянном составе кружка, но о существовании одного из его участников, Вити Худобина, знал наверняка.
– А чем был вызван его интерес к Вите Худобину? – задал вопрос Романов. – Ведь Витя Худобин, повторяю, был там всего один раз, в день, когда убили девочку Таню?
– А тем, – ответил Коновалов. – Что убийство девочки Тани касалось его лично!
– Это был несчастный случай! – догадавшись, что означают эти слова, воскликнула бабушка.
– Мы проверили, – сказал Коновалов, – и выяснили, что Таня Иванова – девочка, погибшая шестнадцать лет назад от удара тупым предметом по голове, была родной дочерью Михаила Иванова – вашего, извините за выражение, господа, бывшего работника.