Он начал копаться в памяти, вспоминая невеселые авиационные истории. Их было немного – то отказывал двигатель, то едва дотягивали па остатках горючего. Из головы все не шли случаи пострашней. Вроде мюнхенской катастрофы с футболистами «Манчестер Юнайтед».
– Уважаемые пассажиры! – раздалось в динамиках. Салон притих, глядя на горящие надписи: «Пристегнуть ремни», «Не курить».– Предлагаем вашему вниманию выступление командира корабля товарища Шмелева, – пропела стюардесса, но Рябов не уловил торжественности в ее голосе.
– По техническим причинам мы вынуждены временно изменять курс и сделать пробный заход на посадку, чтобы проверить состояние одной из подвесок. Мы продолжаем полет, и о дальнейшем вас будут информировать, как обычно, стюардессы. Я считал необходимым объяснить вам лично, поскольку меня многие спрашивали, зачем мы выполнили этот маневр. Спасибо за внимание.
Голос стюардессы повторил на английском и французском языках сообщение командира корабля.
Рябов решил несколько выждать, а затем еще раз навестить Шмелева. Но подошедшая стюардесса попросила его пройти в салон первого класса, плотно задернув за ним штору.
За удобным столиком сидели Жернов и командир корабля.
– Присаживайся, Борис Александрович, – Жернов показал на место рядом с собой.– Вот товарищ Шмелев нас сейчас порадует…– Жернов осекся, и Рябов обратил внимание, что Шмелев как-то сразу постарел и осунулся.
«Значит, дурно!» – невольно екнуло сердце. Шмелев обращался к министру:
– Владимир Владимирович, канадцы передали, что съемка и компьютерный расчет показали, что у нас лопнули два баллона левой подвески. И, видно, куском покрышки пробило плоскость крыла. Судя по датчикам, повреждений жизненно важных узлов, скажем, магистралей горючего, нет. Но лететь нельзя. Будем садиться в порту отправления. Задача – выжечь как можно больше горючего. В порту уже готовят специальную полосу. Ничего особо страшного нет, но повышенная доля риска несомненна. Садиться придется на одну тележку. Наши ребята такое выполняли при испытательных полетах.
– Как будем с людьми? – спросил Жернов, обращаясь одновременно и к Шмелеву и к Рябову.– Хоккеисты-то выдержат. Они парни стойкие. А вот остальные…
– Думаю, – ответил Шмелев, – пока оставим, как есть. Непосредственно перед посадкой придется сказать правду.– Шмелев усмехнулся.– Ну, не всю правду, а лишь ту ее часть, которая необходима, чтобы приготовиться к посадке и принять надлежащие меры…
Шмелев ушел к себе. Они с Жерновым долго сидели молча.
– Пожалуй, пойду к ребятам, Владимир Владимирович, – Рябов от волнения потер руки.– Боюсь, как бы информация не проникла помимо нас. Я своих орлов знаю, они, если захотят, узнают о событии раньше, чем событие произойдет.
– Как личное-то ощущение, Борис Александрович? Выкарабкаемся?!
– В смысле не упадем? Поскольку оптимизм от пессимизма отличается только датой конца света, то считаю, пронесет. Раз пять уже проносило. Как-то молния врезала по моторам. На двух садились…– без всякого энтузиазма в голосе сказал Рябов.
Он встал и пошел в свой салон. По настороженному молчанию можно было судить, что серьезность положения понимают, хотя и не до конца. В минуты самого обидного проигрыша на него не были устремлены так единодушно глаза всей команды. Рябов улыбнулся. И услышал легкую волну вздохов облегчения.
«Верят, значит!»
Потеплело на душе, и Рябов, улыбнувшись еще шире, громко, чтобы слышали посторонние, сказал:
– Уж когда не повезет, так не повезет. Сами на самолет не опоздали, так теперь эта телега часа на три задержится. А в Москве ждут…
Это была ложь. Явная ложь. Ложь, которую он не приемлел физически. Но это, как в безвыходной игре, единственный совет – сражаться до конца.
Он плюхнулся в кресло, показавшееся слишком жестким, и, достав бумаги, принялся их перебирать. Изредка что-то выписывал, время от времени обращаясь то к одному, то к другому с мелкими вопросами по прошедшим играм, говорил о предстоящем двухнедельном сборе.
На одних деловитость Рябова действовала подобно новокаиновой блокаде, снимая страх. Другие, что интеллектом погрубее, реагировали на игру Рябова недоверчиво. Трушин лишь кивнул в ответ на слова: «После возвращения займемся ускорениями».
После паузы внезапно произнес:
– Если вернемся…
Они встретились взглядами. Рябов увидел в глазах Трушина неприкрытую тоску. Едва сдержал презрительную улыбку, но взгляда не отвел. Трушин отвернулся.
Глотов сидел, сжавшись, глядя то на Трушина, то на Рябова, не понимая смысла их разговора и не желая расставаться с неведением. Чанышев, сосед Глотова, самый умный из разыгрывающих, по кличке Профессор, склонился над столиком и что-то лихорадочно писал. Поскольку Рябов, приподнявшись, мог увидеть, что пишет Чанышев, он так и сделал. Рябов готов был поручиться, что тот пишет прощальное письмо…
«Прошло тридцать минут после повторного подъема. По словам Шмелева, летать еще часа четыре, а потом – посадка. И может быть, все…»
Рябов закрыл глаза, откинул спинку кресла. Бумаги, не глядя, сунул в сетку перед собой.
«И может быть, все… Проклятье! Тогда зачем и недоспанные ночи, и отказ от житейских удовольствий ради большой цели, которой не суждено достигнуть? Или достигнут другие, уже без меня. И все повторится – и весна, и первое свидание с Галиной, ее, конечно, будут звать иначе, – все это будет без меня. Что же… Я, пожалуй, доволен жизнью. Только маловато прожил… Как останется Галинка? Сколько раз говорила: брось мотаться по свету! К сожалению, теперь ее правда…»
Он редко дремал в самолете и при всем желании не смог бы задремать сейчас, но твердо решил прикинуться спящим. С тревогой вслушивался то в свист двигателей за бортом, то в хождения по самолету, то в слова, которые неслись как бы сверху.
«Тогда с молнией… Тоже делали рискованную посадку. В ленинградском аэропорту, вместо. Москвы… Сели будто на исправной машине. И Сомов, левый крайний, тогда напился полстаканом водки, которую принял на радостях тут же в буфете. И потом неделю не мог играть. То ли язва открылась со страха, то ли водкой опалил…»
Рябов постарался отвлечься, думать о чем-то занятном, радостном, но это оказалось выше его сил. Голос стюардессы вернул его к действительности:
– Уважаемые пассажиры! Наш самолет идет на вынужденную посадку. Просим всех выполнить формальные меры безопасности, необходимые в таких случаях. Пристегнуться ремнями в обязательном порядке. Откинуть спинки свободных кресел впереди и рассесться так, как укажет стюардесса. Столики просьба закрыть. Твердые предметы с верхних полок снять. Ноги следует упереть в спинку переднего сиденья…
Сообщение, наложивши«» на резкое снижение самолета, как бы заставило повзрослеть видавших виды ребят. Они сосредоточенно выполняли все, что говорила стюардесса. И только Климов сказал:
– Пропадут луковицы гладиолусов… А ведь голландские…
– Брось трепаться! – прикрикнул на него Рябов. Самолет стремительно снижался. Показалась земля, вынырнувшая из облаков прямо под крыльями. Вот-вот, и она ворвется в люки аварийных выходов.
Рябов лишь стиснул кистями подлокотники кресла и наклонил вперед голову, словно шел в атаку. Каждой клеточкой своего существа он ощутил то первое, которое могло оказаться последним, прикосновение к земле.
Огромная машина скользнула с резким креном на правое крыло: пилот освобождал, как и говорил, левую тележку. Всю пилотскую мудрость и чутье вберет в себя одно движение штурвала.
Он верил Шмелеву. «Но выдержит ли вторая тележка такую тяжелую машину?» – сомнение, которое сквозило в словах командира корабля…
Машина покатилась по земле так же легко, как только что висела в воздухе. Между твердью и небом как бы внезапно возник мост – мост пилотского мастерства.
Рябов зажмурился, ожидая, что сейчас машина ляжет на левый бок, чиркнет крылом и закрутится в водовороте огня и растерзанного металла. Но «ил», наоборот, клонился вправо. Началось торможение. Прежде чем Рябов успел подумать о счастливом исходе, всеобщий вопль восторга заглушил слова стюардессы о том, что «наш самолет…».