Губернатор Бутурлин окончательно разгневался. Даже стукнул кулаком по газетному листку. В Питере за статью о жилищах рабочего люда, помещенную в «Отечественных — записках»., недавно подвергся наказанию столичный автор. Негласный цензурный комитет признал ее сугубо вредной. А чем эта лучше? «Дитя, существо безответное, отданное в полное распоряжение чужого человека, который ищет в нем своих выгод… Самая жизнь их есть увечье… Образ жизни тому виною…»
Нет, довольно. Как видно, мальчишка редактор не. внемлет строгим увещеваниям. А брат всероссийского цензора не может терпеть безнаказанного свободомыслия в своей губернии!
21-й номер «Ярославских ведомостей» оказался последним, подписанным рукой Ушинского…
Константин Дмитриевич сидел в кабинете Голохвастова расстроенный. Так быстро и бесславно завершилась его попытка сделать для губернии доброе дело.
— Пустая была затея, — сокрушенно пожаловался он директору лицея.
— Вы просто сейчас не ко двору, — ответил Голохвастов. — Февральская суматоха в Западной Европе гибельно повлияла на наше правительство. По всему видать, в ближайшее время перемен к лучшему не намечается. Вот! — он протянул Ушинскому официальную бумагу. Московский учебный округ уведомлял директора Голохвастова, что высочайшей волей императора Николая Павловича звание почетного попечителя Ярославского лицея предоставлено господину гвардии штаб-ротмистру П. Г. Демидову.
— Кто такой этот Демидов? — поинтересовался Ушинский.
Голохвастов пояснил:
— Внучатый племянник основателя нашего лицея. Его и зовут как знаменитого деда — Павел Григорьевич. Женат на дочери Бенкендорфа. И венчался не где-нибудь, а в собственной его величества домовой церкви. Кичливый царедворец. Его назначение равносильно моей отставке.
— Почему? — удивился Ушинский.
Петр Владимирович встал, прошелся по кабинету и остановился у окна, глядя на улицу, изнывающую под палящими лучами невыносимо знойного солнца: всеиспепеляющая жара обнимала землю.
— Холера, мой друг.
Да, в довершение всего на просторах Российской империи разгулялась холера. Пришла она и в Ярославль — в городе и губернии было зарегистрировано более десяти тысяч больных. Сотнями умирали. И до срока прекратились занятия в учебных заведениях, на осень были перенесены выпускные экзамены в лицее. Преподаватели разъезжались кто куда.
— Вот и вы уезжайте подальше, — посоветовал Голохвастов. — А тут… сами видите. Доводчиков за свою поэму под надзором полиции. Жадовской запретили литературные вечера. На учителей гимназии гонения. Знойный годик. Дышать нечем.
«Дышать нечем!» Константин Дмитриевич не раз потом вспоминал эти слова и в Москве, куда съездил, чтобы повидаться с друзьями, и в Новгород-Северском, где провел лето, готовя речь для общелицейского собрания. Вернувшись к началу учебного года в Ярославль, он уже не застал Голохвастова: Петр Владимирович оказался прав — его директорству пришел конец.
Спадала убийственная жара, ослабила свои смертельные тиски и холера. Но дышать по-прежнему было нечем. Константин Дмитриевич особенно остро почувствовал это после того, как 18 сентября произнес на лицейском годичном торжестве «Речь о камеральном образовании».
Он придавал этой речи большое значение.
В России была распространена система образования чиновников для государственных учреждений, которая носила название камералистики. Эта камералистика была издавна заимствована из Германии и считалась официально признанной. Она объединяла самые разные науки: историю, географию, юриспруденцию, сельское хозяйство, финансы, статистику.
Тщательно изучив ее принципы, Ушинский пришел к выводу, что этот метод образования безнадежно устарел. Он ограничивается узкопрактическими советами да наставлениями, полезными для ведения лишь частного хозяйства, но не помогает развивать общество в целом. Для успешного же развития нового, индустриального общества, считал Ушинский, гораздо ценнее применять прогрессивные теории английских политэкономов, в частности Адама Смита.
Ушинский все это и высказал с кафедры. Но ведь именно в то время в России испуганно шарахались от всего западноевропейского! И опять после выступления Константина Дмитриевича приблизился к нему с лисьей ухмылочкой оказавшийся на лицейском собрании профессор Семеновский и вроде бы даже похвалил, а на самом деле выказал злорадство:
— Недурственно изложили, коллега, только не в жилу. Да, да, смею уверить — не ко времени.
Был Семеновский бездарным профессором, но улавливать дух времени — ничего не скажешь! — умел. Константин Дмитриевич вскоре убедился: слова отставного правоведа прозвучали пророчески. Совет лицея направил текст речи «О камеральном образовании» в типографию Московского университета. Там она была размножена в количестве двухсот экземпляров, затем совет лицея разослал ее по многим адресам. Но ни одно государственное учреждение, ни один специальный журнал даже не упомянули о ней! Хотя бы строчкой. Оригинальный научный труд был попросту обойден абсолютным молчанием!
Оставалась одна отрада — работа со студентами.
В день произнесения речи Константин Дмитриевич рекомендовал совету лицея двух студентов, которые по его заданию писали сочинение о преобразованиях Петра Первого. Оба студента привлекли богатые факты и оказались достойны награды. Жребий решил, что золотая медаль досталась Алексею Потехину. Потехин сразу взялся за новую тему — «Опека и попечительство». Константин Дмитриевич с интересом следил за его работой, читал рукопись, делал на полях карандашом пометки.
Но и этой деятельности близился конец…
В середине декабря в лицее появился новый директор — подполковник отставке. Ушинский не впервые наблюдал, как тупой солдафон, далекий от науки, заменяет в учебном заведении эрудированного человека. В Новгород-Северской гимназии философа и филолога Тимковского сменил бывший военный Батаровский. Почетным попечителем лицея царь назначил тоже штаб-ротмистра. Это сделалось штампом николаевского правления — назначать на педагогические посты людей, прошедших армейскую муштру. Привыкшие к исполнению приказов, они много не рассуждали. И подполковник Тиличеев дотянулся до своего чина, накопив пять высочайших благодарностей за «точное исполнение своих обязанностей». Понятно, что об учебной жизни лицея он не радел. И вступление в должность директора ознаменовал отнюдь не заботами о деле, а весьма энергичной перестройкой значительной части служебного здания под личную квартиру.
Зимние лицейские каникулы Ушинский провел с Татариновым и Львовским в Москве: снова беседы с университетскими знакомыми, библиотечные залы, «Великобритания». Московские новости тоже не радовали. Из университета был уволен профессор Редкин; его изгнали подлые доносы и преследования. Поговаривали с б уходе Грановского. А Герцен совсем уехал за пределы России — там, за границей, писал он правду о произволе русского самодержавия. Черные тучи реакции над Россией сгущались все сильнее. Негласный цензурный комитет душил уже не только литературу. Председатель его Бутурлин выступил вообще с бредовой идеей: закрыть все университеты в стране! Да что говорить о далеком от дела образования верховном цензоре, если даже деятель просвещения князь Ширинский-Шихматов, не стесняясь, говорил: «Польза философии не доказана, а вред от нее возможен». Изгоняли не только философию из университетов, но даже логику из гимназий.