В середине января 1849 года «осчастливил» наконец лицей своим прибытием почетный попечитель Демидов. Он очень хотел показать себя достойным родичем знаменитого предка, в честь коего в Ярославле воздвигнут памятник. В течение четырнадцати дней скрупулезно вникал Демидов во все детали лицейской жизни — беседовал с преподавателями, студентами, встречался с генерал-губернатором. не забыл поинтересоваться мнением и вышедшего в отставку профессора Семеновского… Прямые и смелые суждения Ушинского создали у Демидова представление о нем, как о неблагонадежном человеке…
— Господин Ушинский, садитесь! — Серые глаза важного сановника глядели холодно-пронзительно. Гладко выбритые щеки круто выпирали из воротника мундира. Тонкие губы сложились в слащавую улыбку. — Итак-с, что скажете?
Ушинский удивленно пожал плечами.
— Я все высказал в нашей предыдущей беседе.
— Да! — Демидов прихлопнул рукой по бумаге, лежащей на столе, словно подтверждая, что все мысли господина Ушинского взяты здесь на заметку. — Однако всесторонне обозрев дела лицея, имею теперь возразить вам. Господин Голохвастов, коего вы столь высоко аттестовали…
Остаюсь при том же мнении о господине Голохвастове. Он прекрасный директор.
— Так вот этот бывший директор господин Голохвастов, — голос Демидова, набирая силу, зазвенел металлом, — преступно распустил вас всех, молодых наставников лицея. А господин Тиличеев, привыкнув к военной службе, печется о порядке…
— О своей квартире он печется, — сказал Ушинский.
— Про то слышано! — опять хлопнул ладонью Демидов по бумаге и встал. — Господину Тиличееву внушено. На неудобства лицейского здания следовало обратить внимание более, чем на устройство директорской квартиры. Однако обширность сей квартиры не умаляет достоинств самого господина Тиличеева. Его назначение директором — удачный выбор…
— Весьма! — с иронией подтвердил Ушинский.
— Вот видите! — воскликнул Демидов. — Вы позволяете себе не соглашаться даже со мной!
— А почему я должен соглашаться, господин попечитель, если мои убеждения…
— Ваши убеждения! — перебил попечитель раздраженно. — Да чему вы можете наставить студентов, ежели сами не приучились слушать начальство? Надо с почтением взирать на старших наставников. Вот и я рекомендую — вернуть на должность инспектора лицея отставного профессора статского советника Семеновского. А у вас, господин Ушинский, хоть и большие дарования и отличные познания, но не повредило бы вам сначала поучить несколько лет в гимназии, где бы вы могли приобрести необходимое хладнокровие при преподавании столь важных предметов взрослым уже молодым людям. Вот и призываю вас, как равно и господина Львовского, к благоразумию…
Все было ясно. Голохвастов плохой. Тиличеев хороший. Семеновский даже отменно хороший, его надлежит вернуть, а вот молодые преподаватели Демидову явно не понравились. И он с удовольствием избавился бы от них — намек насчет гимназии ясен.
Так Демидов и доложил министру просвещения Уварову по возвращении в Петербург, выделив поименно Львовского и Ушинского, особенно последнего: «Между старшими наставниками и двумя молодыми, Львовским и Ушинским, не существует согласия ни в образе мыслей, ни в отношении к начальству. Первые, имея больше опытности и знания служебных отношений, действуют совершенно согласно с директором; последние, особенно Ушинский, увлекаются иногда своей молодостью и имеют наклонности действовать по своим впечатлениям».
Что же больше всего беспокоило Демидова в поведении молодых преподавателей?
Несколько позднее в секретном письме, адресованном в министерство просвещения, ярославский губернатор Бутурлин писал об Ушинском и Львовском как о людях, «которые подали слишком невыгодное о себе понятие за свободу мыслей и передачу оных воспитанникам».
Вот в чем главное! Ушинский не устраивал начальство как ученый и профессор. Направление его лекций по энциклопедии законоведения и государственному праву представлялось вредным и нежелательным. И хотя Демидов, как ему казалось, вроде бы урезонил молодых преподавателей, советуя им прекратить несогласия с директором, он все-таки и сам считал, что предстоит принять более жесткие меры. «К концу моего пребывания в Ярославле сии несогласия исчезли, — писал он, — но в случае возобновления их, я полагаю, необходимо будет для примеру…» Что же полагал необходимым почетный попечитель для примеру? «…Удалить из лицея одного из профессоров». Кого именно? «Того, который будет пружиной раздоров». Фамилия не была указана. Но подразумевались-то опять либо Ушинский, либо Львовский. Они же прежде всего «имели наклонность действовать по своим впечатлениям».
Они и продолжали так действовать!
Едва Демидов покинул Ярославль, едва прибыл он в Петербург и даже не успел еще написать свою записку Уварову, как Ушинский снова проявил «предерзостную» строптивость в связи с лицейскими делами.
9 февраля совет лицея собрался для обсуждения вопроса о так называемой «шнуровой книге». Инструкцией из министерства предписывалось завести в лицее шнуровую книгу. В ней каждый преподаватель был обязан собственноручно делать отметку — «чем именно он занимает студентов в назначенные часы».
Цель нововведения была сформулирована протокольно четко: «Ежедневные отметки господ профессоров и преподавателей могут способствовать наблюдению г. директора за правильным ходом преподавания».
Это был еще один шаг на пути усиления жесткого контроля за каждым произносимым с кафедры словом.
И Ушинский возмутился. Он встал и сказал:
— Господа, я ничего не понимаю. Как можно такими формальностями связывать педагогическое дело? Да разве в состоянии преподаватель заранее определить, какое понятие ему придется выяснять со слушателями? Я должен видеть перед собой аудиторию, ощущать ее дыхание. А делить курс на часы и минуты… Это же значит убивать живое дело преподавания! Ни один честный преподаватель никогда не решится на подобное убийство!
Страстные слова Константина Дмитриевича не возымели действия. Совет постановил: шнуровую книгу завести!
А за Ушинским окончательно закрепилась слава человека, действующего «по своим впечатлениям» — без всякого благоразумного понимания духа времени. Впрочем, он превосходно понимал этот дух времени — он просто не желал его принимать!
Слух о взбудоражившем лицей выступлении Ушинского дошел до Бутурлина. Ярославский губернатор к этому времени был уже предостаточно напуган. Работавший на бурении артезианского колодца в Ростове инженер Кайданов оказался сообщником политических возмутителей из кружка Петрашевского, арестованных недавно в Петербурге. Столичная цензура запретила печатать произведения местных авторов в готовящемся к выпуску литературном сборнике, в сочинениях Юлии Жадовской нашли чуть ли не социалистические идеи. И вот еще — продолжают выказывать непокорство молодые профессора в Демидовском лицее!
Бутурлин срочно отправляет в Петербург секретное донесение Демидову. Демидов без замедления прикатил в Ярославль вторично. Он пробыл тут на сей раз недолго — встретился с генерал-губернатором, с директором лицея и исчез. События же с этого момента стали развиваться необычайно стремительно.
В день очередного торжественного собрания лицея, 12 июня, когда актовую речь произнес Калиновский, директор Тиличеев призвал Ушинского и Львовского к себе в кабинет.
— Так вот, милостивые государи, — начал он холодно и объявил без обиняков: — Ваше дальнейшее пребывание в лицее нежелательно. Прошу подать рапорт об уходе по причине… Ну, сие на ваше усмотрение. Болезнь… Или что-либо еще этакое.
Львовский сел за стол и тут же написал заявление, ссылаясь на болезненное состояние здоровья. А Константин Дмитриевич поинтересовался: может ли он получить хоть месячную отсрочку, пока подыщет себе работу в Петербурге.
— Да, — разрешил Тиличеев. — Ищите.
Через несколько дней директор ушел в отпуск, однако успел послать в Московский учебный округ прошение — утвердить Ушинского в чине коллежского секретаря.