Такой чин Константин Дмитриевич мог получить по окончании университета. Но тогда в этом не было необходимости — назначение его в лицей на должность профессора соответствовало более высокому званию — чину 8-го класса, согласно ступеням чиновничьей лестницы, какая насчитывала 14 классов. Готовя теперь увольнение Ушинского, начальство «заботилось» утвердить его в соответствии с университетским образованием в чине 10-го класса. В сентябре он и был произведен в коллежские секретари.
В планах нового учебного года его фамилия еще стояла в списке читающих лекции. Но на кафедру перед студентами он больше не поднимался. 21 сентября ему был оформлен отпуск на один месяц. На следующий же день лицейское начальство запросило Московский учебный округ о присылке нового преподавателя.
Так в начале четвертого года пребывания в Ярославле Ушинский оказался за бортом лицея. Одновременно с ним Ярославль покинули Львовский, Калиновский, а год спустя и Татаринов. Армейские службисты — штаб-ротмистр попечитель, подполковник директор и генерал армии губернатор сделали свое дело — избавились от опасных, неблагонадежных преподавателей.
…Долго еще не мог успокоиться подозрительный ярославский губернатор. Даже через три месяца после отъезда Ушинского и Львовского он секретно доносил в министерство просвещения, адресуясь к князю Ширинскому-Шихматову: «Имею честь доложить Вашему сиятельству, что хотя в настоящее время профессора Ушинский и Львовский переведены из лицея в другие места, но не осталось ли в этом заведении хотя и в малейшей степени духа своеволия?» Усердствуя верноподданнейше, Бутурлин добавлял, что «если узнает про что достоверно, то не преминет, конечно, ничего не скрывая, довести о том до сведения его сиятельства».
С неумолимой размеренностью работала за спиной Ушинского государственная машина. Выброшенный из лицея, уже живя в Петербурге в нищенских условиях — потому что после месячного отпуска ему была прекращена выплата жалованья, — Константин Дмитриевич даже не подозревал, что имя его все еще фигурирует а секретной переписке высокопоставленных сановников.
VI
Что же теперь делать?
Почти три месяца Константин Дмитриевич жил в Петербурге без работы. Он приехал в столицу с надеждой найти здесь службу по душе. Но на что мог рассчитывать чиновник десятого класса? На бессмысленные занятия в душной атмосфере присутственного места? Зачем же судьба хоть и на короткое время озарила его путь ярким светом вдохновенного педагогического труда? Разве мог он, вкусив радость творческой деятельности, смириться теперь с пустым чиновничьим прозябанием?
Ежедневно по утрам Ушинский покидал маленькую комнату, которую снял в доме купчихи Васильевой на углу Загородного проспекта и Ивановской улицы, и обходил учебные заведения, предлагая себя в качестве учителя. Повсюду он получал отказ. Возвратившись домой, вечерами писал письма-прошения и рассылал их во все концы России. Но ответов ниоткуда не поступало…
Было отчего впасть в отчаяние!
«Как неестественна наша жизнь. Это какая-то сеть, сплетенная из самых ничтожных нитей, но способная задушить льва. Много ли я прошу у тебя, судьба?»
Ему становилось страшно за себя. «Неужели я опустел окончательно? В последнее время вот уже около 5-ти месяцев я ничем не занимаюсь. Это оттого, что разбиты все мои предположения, весь тот мир, который так долго во мне строился».
— Можно к вам, Константин Дмитриевич?
На пороге — Алексей Потехин, ученик-ярославец, блестяще окончивший весной Ярославский лицей с серебряной медалью.
Через несколько лет он, автор многих романов и пьес, станет популярным в России писателем. Но через несколько лет станет известным всей образованной России и имя Ушинского. В тот же ноябрьский вечер 1849 года, когда двадцатилетний Потехин разыскал в Питере своего бывшего преподавателя, желая выразить ему уважение и сочувствие, каждый из них говорил о будущем, не зная толком, что его ждет впереди.
Визит Потехина заставил еще острее ощутить утрату любимой преподавательской работы! И словно спохватившись перед опасностью пассивно предаваться отчаянью, Ушинский берет себя в руки: «Да не будет так! Если я не вооружусь твердой волей, то погибну посреди этих обломков, сделавшись пустым человеком, тем более жалким, что воспоминания никогда не оставят меня».
Он идет к профессору Редкину.
Профессор Редкий, уволенный из Московского университета, нашел пристанище на чиновничьей работе.
— Не будем строить иллюзий, дорогой коллега, — сказал Редкин, — сейчас не время честным педагогам. А в душе я остаюсь педагогом. Заметьте, не юриспруденция, но именно педагогика отныне цель моей жизни.
— А меня влечет журналистика, — отвечал Константин Дмитриевич.
— Прекрасно! — воскликнул Редкин. — Должность чиновничья малопривлекательна, четыреста рублей в год — плата мизерная для образованного человека. Зато вы будете иметь предостаточно времени для своей журналистики. Соглашайтесь!
19 декабря в понедельник, ровно через три месяца после ухода из Ярославского лицея, Константин Дмитриевич вступил под своды департамента духовных дел инославных вероисповеданий, чтобы занять место младшего помощника столоначальника. В тот же день он записал в дневнике:
«За дело! за дело! Чтобы не разбивать сил своих, я решительно займусь только одной статьей для Географического общества. Сегодня непременно к Милютину за книгами и, если достану записку, сегодня же и к Шварцу, если же нет — то зайду хоть в публичную библиотеку. Снова — самое строгое наблюдение над собой, над своим характером и способностями».
И дальше — как своеобразная клятва самому себе — фраза, которую хочется выделить особо:
«Сделать как можно более пользы моему отечеству — вот единственная цель моей жизни, и к ней-то я должен направлять все свои способности».
…Он исправно ходит в департамент, составляет требуемые бумаги, иногда даже берет казенные папки домой, работая внеурочно, лишь бы высвободить часы для журналистской деятельности. Чиновничий быт угнетает его, стоном стонет душа, наполненная отвращением к служебной суете, мало радости приносит и вся окружающая жизнь. Боль сердца вызвала расправа правительства над петрашевцами. Глухо говорит об этом лаконичная дневниковая запись 22 декабря: «В 9 часов утра происходила на Семеновском плацу страшная сцена объявления приговора 23-м человекам политическим преступникам».
«О, зачем я один? Тяжело бороться одному против усыпления, заливающего со всех сторон».
Общение с друзьями было для него всегда условием истинного счастья. А где сейчас университетские товарищи? Где лидейские единомышленники?
Всем существом рвался Ушинский из каменного мешка-города к любимой природе, к свежей сельской жизни. Он с радостью принимает предложение начальства — поехать в длительную командировку, и в течение девяти месяцев изучает в Черниговской губернии сектантские группы.
Он гостит в это время у отца, бродит по окрестностям Новгород-Северского, встречается с детством. Уже нет на прежнем месте дряхлой гимназии с башенкой. Построено новое здание — каменное, двухэтажное. И не осталось в гимназии ни одного из прежних учителей, за десять лет сменились все… Тихо доживал в Турановке свой век Тимковский — через год придет весть о его кончине. Не увидел Ушинский никого из тех, с кем кончал гимназию. Друг детства Михаил Чалый учительствует в Киеве…
«О, зачем я один! — опять с горечью взывал Константин Дмитриевич, блуждая по милым новгород-северским кручам. — Мой разум и мое сердце просят товарища!»
Но на этот раз жизнь оказалась к нему сказочно милостивой. Совершая прогулку, он встретил на полевой тропинке девушку. Надя? Неужели Надя Дорошенко — девочка с хутора Богданки? Он увидел ее впервые более десяти лет назад, тогда ей было всего одиннадцать. Как же она изменилась!
С этого мгновения они почти не расставались.
Рукой Ушинского в альбом Нади Дорошенко записаны строчки: