Он посвятил ей не только это стихотворение. И в конце концов поверх одного, помеченного 15 сентября 1851 года, Надежда Семеновна написала: «Я согласна».
Так вошла в его жизнь добрая, любящая женщина, подарившая ему уют семейного очага и разделившая с ним радости и горести почти двух десятилетий — до конца его дней…
Он начал сотрудничать во многих петербургских журналах. В круг людей, выпускающих «Географический вестник», его ввел товарищ по университету Владимир Милютин, среди пишущей братии обнаружился другой университетский приятель — Юлий Рехневский; с издателями «Современника» познакомил профессор Редкин. А к редактору «Библиотеки для чтения» Старчевскому Ушинский явился сам.
Был он в ту пору худощавый, подтянутый, бодрый. Очень походил на европейца — бакены, бородка. «Лицом напоминал Рафаэля, — писал, впоследствии Старчевский, — но был красивее его». Манеры его отличались изяществом, говорил негромко, но внушительно. По всему было видно, что он готов стойко переносить любые трудности в жизни.
В журнале «Современник» Ушинский опубликовал путевой очерк «Поездка за Волхов». Очерк понравился читателям, высокую оценку ему дал Иван Сергеевич Тургенев. Это вдохновило. А тут еще радость семейная — родился первенец, сын Павел, Пашута.
Ушинский много и споро работает, из-под пера его одна за другой выходят статьи, рецензии, переводные повести — к этому моменту он владел уже не только немецким, но и английским и французским языками. В «Современнике» он ведет постоянный отдел «Иностранных известий», в «Географическом вестнике» делает обозрения иностранных географических журналов, «Библиотеке для чтения» переводит романы Диккенса и Теккерея, составляет «Заметки путешествующего вокруг света».
Но хотелось уже не литературного ремесленничества ради заработка, хотелось по-настоящему серьезных научных изысканий. Ушинский предлагал редакторам статьи на темы самые разные — исторические, юридические, литературные, — но далеко не все из них появлялись на страницах журналов. И постепенно подкрадывалось недовольство изнуряющей поденщиной, появлялась усталость. Впервые проскользнули и сетования на здоровье — петербургский климат противопоказан, замучила лихорадка. «Вчера я было встал, а сегодня опять слег п на человека не стал похож».
— Уедем отсюда, — звала Надежда Семеновна. — Будем жить в Богданке, окрестности новгород-северские, тобой любимые…
— Подождем, — возражал Константин Дмитриевич. Как раз в это время он попал под сокращение штатов в департаменте и уехать куда угодно было несложно, но в столице он все-таки мог — хотя бы в такой форме! — продолжать журнальную, просветительскую деятельность. А разве не цель его жизни — приносить как можно больше пользы отечеству? — Подождем, — уговаривал он жену, будто надеялся на счастливый случай.
И случай представился. Однажды на улице Константин Дмитриевич встретил Голохвастова.
— Петр Владимирович!
— Ушинский? Какими судьбами?
Бывший директор Ярославского лицея за пять лет почти не изменился — такой же громогласный, жизнерадостный. Обнялись как старые знакомые, закидали друг друга вопросами. Голохвастов после Ярославля долго был не у дел, но вот снова «всплыл» на высокий пост — назначен недавно директором Гатчинского сиротского института.
— Кстати, у нас есть вакантное место учителя русской словесности, не желаете? — с ходу предложил он Ушинскому.
Константин Дмитриевич ответил не колеблясь:
— С удовольствием!
Мог ли он думать, что это решение перевернет всю его жизнь? Он лишь возвращал себя к желанной преподавательской работе. Да и то без большой уверенности в том, что Голохвастову удастся закрепить вакансию именно за ним. Ведь Гатчинский сиротский институт был привилегированным учебным заведением — он находился под присмотром самой императрицы. Полвека назад была создана в Гатчине начальная школа для дворянских детей-сирот. Она превратилась в среднее учебное заведение с юридическим направлением, притом весьма солидное: если в Ярославском лицее училось всего сто человек, то в Гатчинском институте учащихся было свыше шести сотен. Правда, дела здесь, как обрисовал Голохвастов, шли крайне плохо — учебная работа разваливалась, почти четыреста учащихся ежегодно оставались на второй год. Но Голохвастов потому и пригласил Ушинского, что знал его организаторские способности. И сумел доказать, что Ушинский самый подходящий притязатель не только на место учителя, но и на должность инспектора классов. По службе в департаменте Ушинского знал почетный опекун Гатчинского института Ланской. Так что довольно скоро Константин Дмитриевич был утвержден в должности. Переехав с семьей в Гатчину, он с головой окунулся в институтские дела. И старания его не замедлили сказаться — уже через год число учеников, оставленных на повторный курс, уменьшилось вдвое, сократился и отсев учащихся.
Не всем пришлась по душе энергичность Ушинского — и в Гатчинском институте были преподаватели-рутинеры. Директору и вышестоящему начальству посыпались анонимные жалобы на инспектора. Однако ни Голохвастов, ни почетный опекун Ланской не дали им ходу. В общественной жизни России наметились к этому моменту некоторые перемены. В феврале 1855 года умер Николай I. Царя — насадителя военной муштры, человека со звериными челюстями и со свинцовыми пулями вместо глаз, — как писал о нем Герцен, сменил на престоле полноватый, даже красивый, голубоглазый сын его Александр. Он начал с многообещающих посулов в верности «законам для всех справедливых». Была прекращена непопулярная Крымская война, смягчена цензура, ликвидирован негласный «бутурлинский комитет», возвращены из ссылки оставшиеся в живых декабристы, облегчена участь петрашевцев. В таких условиях деятельность Ушинского в институте показалась начальству «отвечающей моменту». И если в предшествующие годы подобные доносы наверняка бы навлекли на Ушинского неприятности, теперь, получив их, почетный опекун института Ланской попросту приказал Голохвастову унять недовольных учителей:
— Объявите им, чтоб не уклонялись от требований инспектора и занимались своим делом, а не марали бумаг!
Ушинский продолжал наводить в институте порядок. Потребовался новый преподаватель. Константин Дмитриевич предложил взять Юлия Рехневского. Голохвастов замялся.
— «Но я ручаюсь за его деловитость, — сказал Ушинский.
— Не в том суть, — ответил Голохвастов. — Он ведь поляк. Боюсь, что господин почетный опекун…
— Разрешите мне самому поговорить с господином опекуном?
— Пожалуйста. Только смотрите — Сергей Степанович человек неровный.
Ушинский об этом знал. Ланской в молодости «грешил либерализмом», среди его друзей встречались даже декабристы. Но к старости — а ему было уже под семьдесят! — он стал брюзгливо-капризным. Особенно с момента, когда новый царь Александр соизволил поставить его министром внутренних дел. Исполняя обязанности временно отсутствующего Голохвастова, Ушинский как-то принес Ланскому на подпись бумагу. Сергей Степанович был не в духе и даже не прочитал листок, а, разорвав, бросил на пол.
На этот раз он принял инспектора Гатчинского института изысканно любезно. Но, узнав, что привело к нему Ушинского, нахмурился. Голохвастов будто в воду глядел — последовал вопрос:
— Этот Рехневский, он что — поляк?
— Он российский гражданин, ваше превосходительство, — ответил Ушинский. — Воспитанник Московского университета, юрист многознающий. И полезный. А что касается родословных… Так ведь нерусского происхождения особы встречаются даже среди коронованных…
— Но, но! — предостерегающе оборвал Ланской. Он понял намек: коронованная особа, жена Александра II, императрица Мария Александровна была чистокровная немка — Максимилиана-Вильгельмина-Августа-София-Мария… — Давайте! — протянул опекун руку к бумаге и поставил подпись. Рехневский был зачислен в штат института.