— Вы смелый человек, — сказал Голохвастов, когда Ушинский принес ему резолюцию Ланского.
— Ради дела приходится идти на риск, — засмеялся Ушинский. — А то мы все видим прямую дорогу, но каждый ли из нас может похвалиться, что никогда не сворачивал с нее?
— Дай вам бог всегда идти прямо, — вздохнул Голохвастов. — Вы еще молоды. Да и времена меняются. Кажется, дождались и мы новых веяний. Слышали? В Москве в Дворянском собрании сам император объявил: позорное для России крепостничество надобно отменить.
— Он признался, что лучше освободить крестьян сверху, пока они не начнут освобождать себя снизу, — иронически заметил Ушинский. — Впрочем, при любой мотивации намерение это для России нужное. Гражданское общество не способно развиваться без свободных людей. И надо хорошо просвещать народ, чтобы он умел хозяйствовать. А мы? Разве мы умеем учить? Помните, в Ярославле вы с первых классов гимназии ввели географию и историю России? Вот так же знакомить с родной страной и учить родному языку надо повсеместно. А у нас? Бьемся, бьемся…
— Кое-что все же делаем, — попытался утешить Голохвастов.
— Мало! — воскликнул Ушинский. — Ничтожные крохи. Все не то!
Он проводил в институте конференции учителей, следил за ходом уроков, упорядочивая преподавание русского языка, но все это ему казалось незначительным и недостаточным по сравнению с теми проблемами воспитания, которые ставила жизнь. И, по-прежнему сотрудничая в журнале «Библиотека для чтения», готовя статьи на разные темы, он с каждым днем все сильнее и сильнее увлекался своим делом.
И однажды… Зайдя в институтскую библиотеку, он заметил в темном углу два запыленных, наглухо запертых, запечатанных шкафа.
— Что в них? — поинтересовался он.
— Не знаю, — пожал плечами библиотекарь. — Когда я пришел сюда, они так и стояли. Говорят, какой-то хлам. Наследство Гугеля, что ли. Ну, того сумасшедшего…
— Гугеля? — изумился Ушинский. — Откройте!
Шкафы вскрыли. Константин Дмитриевич рванулся к полкам. Толстые фолианты в кожаных переплетах. На русском языке и на иностранных — из Варшавы, Берлина, Парижа. Произведения мыслителей XVIII и начала XIX века. Жан-Жак Руссо, Ян Амос Коменский, Дистервег, Кернер, Генрих Песталоцци.
Константин Дмитриевич тут же, придвинув кресло к ближайшему окну, принялся перелистывать книгу за книгой. Многие страницы в них были испещрены пометками — рукой человека, который действительно окончил свой короткий путь в сумасшедшем доме.
Это был Егор Осипович Гугель, работавший здесь, в Гатчинском институте, лет за двадцать до Ушинского. Когда Ушинский только начинал ходить в гимназию, Гугель издавал первый в России «Педагогический журнал», писал учебники. При Гатчинском институте он организовал школу для малолетних воспитанников, проявив замечательное знание детской психологии. Но, затеяв столь интересную работу, он оказался, как видно, тоже не ко двору, не ко времени в той российской действительности. Его идеи не нашли никакого отзвука у современников, и сам он сгинул, бредя детьми и школой… Тогда и заколотили да задвинули подальше в темный угол эти шкафы с бесполезными книгами.
Ушинский ушел домой и засел за книги основательно. Читал с утра до вечера и ночами, делал выписки. Надежда Семеновна беспокоилась: «Отдохни». Он отмахивался.
— Как мне жалко его! — восклицал он, снова вспоминая о Гугеле. — Этот бедняга-мечтатель был едва ли не первый русский педагог, серьезно взглянувший на дело воспитания! Но теперь-то у нас должны ценить педагогические идеи? — спрашивал он и отвечал сам себе: — Да, должны!
Он делился своими мыслями с Голохвастовым, Рехневским и Редкиным, которого навещал всякий раз, когда прибывал из Гатчины в Петербург. Но ближе всех сошелся он с Яковом Павловичем Пугачевским, учителем физики, работавшим в Гатчинском институте еще до его прихода. Они стали друзьями и, как часто бывает, по единству взглядов, да по разности характеров: медлительный, даже флегматичный Яков Павлович как бы уравновешивал нервический, вспыльчивый темперамент Ушинского. Был Пугачевский всегда спокойным, сдержанным, весьма практическим в любых делах. Сдружились и жены, часто теперь семьи проводили вместе зимние вечера. Возбужденно шагая по комнате, Константин Дмитриевич говорил:
— Нет, вы подумайте, подумайте, как мы учим? Русскую грамоту постигаем по складам, механически. Учить берется любой отставной солдат, а уж какой-нибудь дьяк и вовсе у нас отменный грамотей. Упражняемся в беглом чтении священной истории, не то зубрим часослов и святцы. Историю же родной страны знаем отвратительно, географию и того хуже. Полное невежество, беспросветная неграмотность! Может ли так продолжаться дальше? Нет! Вот увидите, потребность в настоящих педагогах скоро даст о себе знать!
Через несколько дней он вбежал к Пугачевскому торжествующий, размахивая журналом «Морской сборник»:
— Яков Павлович! Полюбуйтесь! Что я говорил! «Вопросы жизни». Статья Пирогова! Первая ласточка на небосводе нашего образования! Светлый ум, великие мысли!
Он восторгался статьей известного хирурга Пирогова, который в журнале, далеком от педагогических тем, впервые в России заговорил о непоправимом вреде, который приносит обществу распространенный обычай готовить юношество с детских лет к определенной специальности без заботы о всестороннем развитии личности. А прежде-то всего надобно воспитывать человека! — говорил Пирогов. «Ищи и будь человеком» — этот его призыв взбудоражил все русское общество — статью читали и в великосветских залах, и в бедных квартирах, и в студенческих аудиториях, офицерских клубах…
Много лет спустя редактор журнала «Библиотека для чтения» Старчевский напишет об Ушинском воспоминания. Он расскажет в них, как явился к нему взволнованный Ушинский со словами:
— Ах, Альберт Викентьевич, что вы со мной сделали! Зачем прислали статью об американском воспитании! Я не мог спать несколько ночей. Эта статья произвела переворот в моей голове, в моих убеждениях. Не знаю, что со мной будет, но с этого дня я решился посвятить себя исключительно педагогическим вопросам.
Можно, конечно, понять Старчевского: когда он писал мемуары — через пятнадцать лет после смерти Ушинского, — очень хотелось ему выставить себя вдохновителем великого русского педагога, которому именно он, Старчевский, вручил столь важную статью.
Но нет! Великим педагогом Ушинского сделала не эта статья из английского журнала «Атенеум». И даже не статья Пирогова. И даже не все вместе собранные Гугелем книги, про которые сам Ушинский писал: «Этим двум шкафам я обязан в своей жизни очень многим… От скольких бы грубых ошибок был избавлен я, если бы познакомился с этими двумя шкафами прежде, чем вступил на педагогическое поприще».
Великим педагогом Ушинского сделало само время.
К этому он был подготовлен всей предыдущей своей жизнью. Не одна и не две, пусть даже самые расчудесные статьи, не десятки и даже сотни с увлечением прочитанных книг родили Ушинского-педагога, а все, вместе взятое, — все, чем полнилась до сих пор его голова — энциклопедические знания по истории, географии, естествознанию и философии, юриспруденции и литературе, все мысли, возникшие в результате преподавательской деятельности в Ярославле и Гатчине, раздумья о судьбах русского народа — о его прошлом и будущем, короче, все, чем жил он, этот человек, с юности поставивший перед собой заветную благородную цель — сослужить пользу родному отечеству! — все это обернулось в конце концов ослепительным гениальным прозрением.
Не сразу, не вмиг. А на протяжении немалого срока, ибо вся его дальнейшая жизнь стала непрерывным подвигом неутомимых раздумий, поисков и воплощения творческих замыслов. Так родились его сочинения, снискавшие славу русской педагогике.
Поток статей из-под пера Ушинского хлынул уже в конце 1856 года. Первой была статья «О пользе педагогической литературы».
«Всякий прочный успех общества в деле воспитания необходимо опирается на педагогическую литературу, — писал Ушинский. — В России ее нет. Но она должна быть!» — делает он вывод.