Но уже ничего не помогло. На записку Ушинского была наложена резолюция: «…по приказанию министра… журнал министерства народного просвещения с 1862 года должен издаваться на прежних основаниях».
Так оборвалась еще одна попытка Ушинского «рассеивать идеи». В Ярославле он был вынужден уйти из газеты, выпустив одиннадцать номеров, сейчас подписал восемнадцать ежемесячных журнальных выпусков. Как и тогда, он мог бы сказать сейчас, что опять пришелся не ко двору…
Каждый четверг он собирал у себя в квартире друзей-педагогов. Они охотно сходились к нему сюда, в небольшой серенький флигелек на территории Смольного монастыря. За чашкой чая говорили о литературе, о делах «смолянских», обсуждали педагогические статьи. И радовались тому, как менялся нравственный облик воспитанниц, особенно в старшем классе. У девушек пробудилась тяга к знаниям, к чтению книг — они читали теперь даже ночами, при свечах, таясь от классных дам. Живой интерес к общественным проблемам заставлял учениц делиться волнующими вопросами с учителями и после занятий, сопровождая наставников в коридорах или в саду.
— Боже! — восклицали классные дамы, — они называют друг друга по именам!
От страха перед новшествами в институте замирали те, кто не понимал, что Россия находится на рубеже государственных реформ. Константин Дмитриевич и его друзья жили надеждой на то, что эти реформы перевернут затхлый мир не только общества благородных девиц, но и всей Российской империи. Со дня на день ожидался манифест об отмене крепостного права. Готовился он долго, разрабатывала его специальная комиссия — одним из членов ее был князь Черкасский, с которым Ушинский учился в университете. Но царь долго не решался обнародовать манифест, предчувствуя, что крестьяне, обманутые в своих ожиданиях — «освобожденные» без земли! — ответят волнениями. Так оно и случилось.
5 марта 1861 года, в последний день масленицы, русское правительство все же отважилось огласить «Положение» об отмене крепостного права. Ушинский встретил его с надеждой на то, что эта мера поможет народу улучшить жизнь. Сразу после оглашения манифеста и молебна в институте Константин Дмитриевич собрал старших воспитанниц и произнес перед ними горячую речь, убеждая, как важно особенно теперь отдавать все силы просвещению народа.
— О, сколько нужно школ, школ и школ для всего этого народа, возрожденного к гражданской жизни! — восклицал он. — Но где взять учителей?
И он призывал воспитанниц старших классов избрать благородный путь служения народу — стать учительницами.
По настоянию Ушинского в институте открыли воскресную школу для горничных — занятия в ней стали вести воспитанницы.
Скрепя сердце терпела подобные вольности в стенах Смольного Мария Павловна Леонтьева. Утвержденный в конце концов высочайшей волей проект перестройки Общества благородных девиц давал дерзкому инспектору большие полномочия. Начальнице невыносимо было видеть, как рушатся одна за другой привычные традиции. Ей даже мерещилось, будто Ушинский «с его партией» — страшные заговорщики, растлевающие воспитанниц вредными идеями. Государыня же сама не ведает, какое зло институту приносит ее покровительство этому фанатику с лихорадочно сверкающими глазами! Поэтому Леонтьева решила принять на себя богоугодный долг — любыми способами противостоять пагубным затеям инспектора и его соумышленников. Она затягивала всячески выполнение утвержденного проекта. И прикрыла воскресную школу. Классным же дамам вновь дала волю на уроках. По-прежнему они вмешивались в переписку воспитанниц. И опять было запрещено девицам разговаривать с учителями-мужчинами.
Последний приказ поставил девушек перед необходимостью хитрить. Хитрить, но все-таки обращаться к учителям с вопросами, которые немыслимо было оглашать вслух при надзирательницах. И ученицы задавали такие вопросы прямо в тексте сочинения, заключая их в скобки.
Учитель Семенов пришел на очередной четверг. к Ушинскому с тетрадкой одной ученицы и сообщил, что ему задан «вопрос в скобках». Прочитав где-то стихотворение поэта-революционера Михайлова, воспитанница за-, помнила из него строчки: «Отчего под ношей крестной, весь в крови, влачится правый?» И спрашивала: «Не правда ли, такой ужас исчез в России с освобождением крестьян? Но если он существует и теперь, почему же все вы, честные, добрые, великодушные наши преподаватели, не подниметесь вместе с великим нашим наставником и общими усилиями не уничтожите это страшное зло в России?»
Ушинский вскочил из-за стола, начал взволнованно, ходить по комнате. Потом заговорил и не умолкал, пока не закашлялся. Взрослым девушкам запрещено беседовать с учителями! Видите ли, заботятся о воспитании в. девицах скромности! Но боятся-то совсем другого. Ведь при всей наивности обращения этой ученицы к честным, добрым преподавателям мысли у нее какие серьезные, общественные! А давно ли еще в головах у них всех были лишь шпоры кавалергарда?
Константин Дмитриевич связывал все подобные перемены в нравственном облике воспитанниц с благотворным влиянием на них труда. Учение — тоже труд! Девицы прозябали прежде в атмосфере разлагающего безделья. Теперь же их возвышал и облагораживал интерес к общественным проблемам. «Труд, исходя от человека на природу, действует обратно на человека», — напишет он несколько позже, когда будет работать над статьей «О труде в его психическом и воспитательном значении».
Ушинский продолжал свое дело в институте. Он шел к воспитанницам, чтобы увлечь их поэзией Пушкина и глубиной критической мысли Белинского. А говоря о Лермонтове, допытывался: «Какое сходство можете найти между Лермонтовым и Гоголем?» И сам объяснял: «Гоголь такой же разочарованный, как Лермонтов, но с той разницей, что выражает свое разочарование насмешкой. А Лермонтов говорит о нем с отчаяньем». Это было ново для девушек, и еще серьезнее задумывались они не только над своеобразием творчества отечественных писателей, но и над фактами окружающей их действительности.
Внимательно приглядывался Константин Дмитриевич к каждой воспитаннице, стремясь найти среди них способных продолжать учение в дополнительном педагогическом классе.
Так выделил он Лизу Цевловскую. Он заметил в ее характере целеустремленность, жажду новых знаний и уговорил ее учиться дальше, чтобы стать учительницей. Он даже выхлопотал для нее значительную стипендию.
«Всю силу великодушия этого благороднейшего человека я поняла гораздо позже, — писала впоследствии педагог и писательница Елизавета Николаевна Цевловская-Водовозова в книге «На заре жизни». — Продолжая знакомство с Ушинским и после выпуска из института, я лично была не раз свидетельницей того, как он не только приходил на помощь советом, но и доставал работу нуждающимся, выхлопатывал стипендии, а за некоторых вносил деньги из своего кармана. В последнем случае он неизменно просил не называть его имени тем, кому помогал».
Благотворное влияние личности Ушинского определило жизнь многих девушек-смолянок. Через несколько лет после ухода Константина Дмитриевича из института он случайно оказался в одной из школ. Навстречу ему с радостным возгласом кинулась молодая учительница — она не могла сказать ни одного слова, лишь разрыдалась.
А на другой день он получил от нее письмо. Выпускница Смольного института Быстродумова выражала Константину Дмитриевичу свою признательность за все то добро, которое он ей сделал. Она писала, что если бы не он, то после выпуска ей пришлось бы влачить постылое существование, какое влачит молодежь в семьях ее родственников, мелких чиновников, где девушки ведут борьбу с родителями не за право учиться, а за право приобрести новую тряпку. «И меня ожидала бы та же участь: ведь институт до Вашего вступления в него не возбуждал более чистых стремлений…»
Чем больше преуспевал Константин Дмитриевич в воспитательной работе, тем сильнее ожесточались его враги. Против инспектора классов были настроены все классные дамы. И учитель закона божьего Гречулевич. И даже ближайший помощник инспектора классов Налетов. Сочувствующая инспектриса мадам Сент-Илер и друзья-учителя были в стенах Смольного института бесправной силой. Поэтому так получилось, что фактически Ушинский оказался один на один с врагами, во главе которых стояла жестокая, властолюбивая начальница. И скрытое противоборство с ней, наконец, перешло в решительную схватку.