В начале 1862 года Мария Павловна потребовала, чтобы очередной выпуск воспитанниц был произведен согласно старому порядку. Такое решение начисто перечеркивало все уже достигнутые результаты перестройки учебного дела в институте. Константин Дмитриевич, естественно, ответил, что так сделать невозможно. Но Леонтьева подтвердила свое требование письменно. Ушинский ответил ей отказом письменно же. С этого дня Мария Павловна перестала разговаривать с инспектором классов.
Вмешиваться же в ход занятий она не прекращала. И потребовала от учителей, чтобы они на экзаменах перед ученицами стояли. А семь лучших учениц пожелала оставить на второй год — даже на два! Ей захотелось обеспечить показательный выпуск в 1864 году, когда будет праздноваться 100-летие Смольного института. Константин Дмитриевич возмутился: зачем калечить жизнь хорошим ученицам? Он заявил, что торжественный выпуск в юбилейный год будет достаточно показательным и без этого.
Но госпожа Леонтьева уже объявила вышестоящему начальству, будто ученицы сами выразили желание, остаться в пансионе. Ушинский уличил начальницу в обмане. Оказалось, что это по ее настоянию помощник инспектора классов Налетов вырвал у воспитанниц необдуманное согласие. Ушинский сделал Налетову строгое внушение. Тот впал в амбицию и объявил об уходе. Ушинский не стал его задерживать. Но Леонтьева оставила Налетова на месте. Этим она опять грубо вмешалась в дела инспектора классов — выбор помощника входил в компетенцию самого инспектора.
Обстановка накалялась до предела.
Некоторые выпускницы, уже сдав экзамены, покидали институт. Так уехала, не дождавшись торжественного выпуска, и Елизавета Цевловская. Ей предстояло жить в доме богатого дядюшки-генерала. Прощаясь с ней, Константин Дмитриевич сказал:
— Очень жаль, что вы не можете жить среди людей трудящихся. Боюсь, как бы вас не увлекли звуки вальса да звон шпор. Ну, да я вам не дам погрузиться с головой в ваши оборочки. Недельки через две непременно нагряну к вам, узнаю, что вы путного сделали. Не думайте, что я враг веселья, напротив даже, но развлечения могут быть только после труда.
И он сдержал свое обещание — повидал Елизавету Цевловскую через три недели. Убедившись, что она нашла новых друзей среди передовой петербургской молодежи, порадовался ее неколебимому намерения) — жить насыщенной духовной жизнью.
А в Смольном между тем готовились к приему императрицы. По традиции она раздавала лучшим воспитанницам награды — «шифры» — резные вензеля, обозначающие начальные буквы имени царствующей особы. Мария Александровна прибыла в институт 7 марта. Константин Дмитриевич вызывал учениц по списку, царица вручала им «шифры». Потом двинулась по залу мимо выстроенных принаряженных девиц, приветствуя их.
Ушинский по институтскому этикету должен был отступить в сторону, освободив место начальнице. Но как раз в этот миг ее императорское величество соизволила заговорить, а Ушинский ей ответил — так вместе, разговаривая, они и пошли по залу.
Леонтьева и классные дамы усмотрели в этом новое величайшее оскорбление. В тот миг, пронзая Ушинского ненавидящим взглядом, Мария Павловна в душе злобно ликовала: в ее столе уже лежала весьма основательная обвинительная бумага против этого наглеца-инспектора — донос учителя Гречулевича!
Константин Дмитриевич шел по залу, не подозревая, что поединок с начальницей близок к развязке. К нему толпой подбежали выпускницы, перебивая друг друга, стали выражать благодарность за его заботы о них. Царица одобрительно улыбнулась и сказала, что ее трогают добрые чувства воспитанниц к своему наставнику.
Через неделю его вызвал к себе член совета по учебной части князь Мещерский. Этот пятидесятилетний вельможа, большую часть своей службы проведший в Варшаве, лишь месяц назад принял на себя обязанности в совете Смольного института, в совете, состоящем всего из трех человек — начальницы и двух членов — одного по хозяйственной части и другого по учебной.
К князю Мещерскому и поступили бумаги от госпожи Леонтьевой.
Его сиятельство, плохо знавший всю предыдущую деятельность Ушинского, был официально-неприступен. Он сухо объявил, что жалобу госпожи Леонтьевой поддерживает законоучитель Смольного института протоиерей Гречулевич. Протоиерей Гречулевич обвиняет как инспектора классов господина Ушинского, так и некоторых других преподавателей.
Князь не посчитал нужным позволить Константину Дмитриевичу самому прочитать эту жалобу. Он лишь огласил отдельные ее пункты, относящиеся лично к инспектору классов. Из них Ушинскому стало понятно, что он обвиняется не просто в недопустимом попрании приказов начальницы по вопросам учебным. Обвинения, которые предъявил Гречулевич, затрагивали образ мыслей Константина Дмитриевича — выражали сомнение в его политической благонадежности.
Князь Мещерский после каждого оглашаемого им пункта, многозначительно покачивая головой, вопрошал:
— А что на это скажете? Вы же говорили так? Не станете отрицать — говорили?
Гнусная пачкотня Гречулевича была из разряда тех доносов, которые, «доводя до сведения кого следует о чем следует», подло искажают факты, лишь бы любыми средствами уничтожить взятую под прицел жертву!
Константин Дмитриевич потребовал:
— Расследуйте это дело основательно. Если я виноват, готов ответить, а если окажется, что на меня клевещут, то смею надеяться…
Нет, он напрасно надеялся! Мещерский не выразил желания производить основательное расследование. Ему было достаточно того, что имя человека, занимающего высокую должность в учреждении ведомства императрицы Марии, замарано недоверием.
— О случившемся будет доложено главноуправляющему принцу Ольденбургскому, — объявил Мещерский в заключение, давая понять, что аудиенция окончена.
Чиновничья машина завертелась. Ушинский знал, чем это может кончиться. Он попросил князя подождать хотя бы несколько дней, пока он, Ушинский, представит письменное объяснение.
— Можете писать любые объяснения, — ответил Мещерский, вежливо улыбнувшись. — Только едва ли они вам помогут. Насколько я понимаю, господин Ушинский, вам придется место инспектора классов покинуть.
Покинуть?..
За что же?
Придя домой, он сел за письменный стол. Ни перед кем и ни в чем он не собирался оправдываться. Хотелось просто самому себе уяснить, как можно столь нелепо воспринять его поступки, если все они — все до единого! — продиктованы желанием приносить людям пользу?
Его не посчитали нужным ознакомить, какие именно конкретные претензии предъявляет к нему в своей жалобе начальница. Но наверняка они касаются учебных дел.
И пункт за пунктом, кратко^ но четко изложил он все свои действия в этом направлении.
А на чем же построены измышления Гречулевича?
Основанием для доноса протоиерея, несомненно, послужил разговор, который произошел несколько дней назад…
Константин Дмитриевич пригласил учителей закона божьего на беседу, чтобы уточнить детали распределения уроков. Он плохо себя чувствовал в тот вечер и сидел дома, на груди и на спине у него лежали припарки, мешавшие надеть костюм, поэтому, когда оба законоучителя — священники Гречулевич и Головин явились к нему на квартиру, он встретил их в халате. Он никак не думал, что и это Гречулевич зачтет ему в вину: неуважительный инспектор, видите ли, проводил совещание с учителями в затрапезном виде… Да еще курил!
Но никакого совещания и не было. Совещания с учителями проводятся в библиотеке общества. Правда, сидели у него друзья-преподаватели, человека четыре, в том числе Семенов и Пугачевский, но они заходят запросто каждый день, и шла частная беседа — как до прихода законоучителей, так и при них. Обычная домашняя обстановка.
Деловой же разговор начался с обсуждения уроков закона божьего. Между инспектором классов и Гречулевичем сразу возник спор, в котором, впрочем, приняли участие все. Гречулевич заявил, что инспектор вообще не имеет права вмешиваться в преподавание закона божьего. Константин Дмитриевич возразил: он обязан наблюдать за преподаванием всех предметов в институте. И повторил свое мнение, что совершенно неправильно заставлять девиц зубрить весь текст учебника от доски до доски. Безусловно, и преосвященный митрополит Филарет не для того писал свой катехизис.