— Достойно ли судить о намерениях преосвященного? — загромыхал басом Гречулевич, сорокалетний бородач с благообразной физиономией священнослужителя и с мощной фигурой атлета. — Вот ежели бы вы встретились с митрополитом Филаретом и от него самого сие услышали…
— А зачем мне с ним встречаться? — с веселым удивлением спросил Константин Дмитриевич. — Да ежели преосвященный и потребовал бы зубрежки, значит, и он сам поступил бы против правил педагогики. Буквальное зубрение учебников способно лишь убить живое чувство веры.
— Кощунствуете? — вскричал законоучитель. — Да ежели дети не все разумеют, отвечая слово в слово по катехизису, сие надобно для присутствующих на экзаменах духовных лиц.
— Полноте, — засмеялся Константин Дмитриевич. — К чему такой неприличный обман? При том совершенно ненужный. Духовные лица, приходящие на экзамены, сами дают вопросы, вполне доступные детскому пониманию, и не требуют буквальных ответов.
— А так надобно! — повторил Гречулевич упрямо. — Ибо детскому разуму не все может быть понятно в таинствах святой веры.
— Не полагаете ли вы, ваше преподобие, что догматы веры так же неудобоваримы для детей, как для взрослых читателей ваш «Странник»? — не удержался Ушинский от колкого вопроса.
И все засмеялись.
Над издававшимся Гречулевичем духовным журналом «Странник» открыто издевались все мыслящие люди в России. Конечно, это показалось издателю-протоиерею смертельно обидным. Он покраснел, хотя ничего не ответил. И даже довольно дружелюбно простился, выразив надежду, что спор их останется без последствий. Но вот как сам напомнил об этом споре! Да еще до какой степени исказил! Дескать, господин Ушинский проявил полное неуважение к особам священного звания, осмелившись во всеуслышание заявить, будто не желает нигде и никогда встречаться с митрополитом Филаретом!
Возможно ли так беззастенчиво передергивать? Так ведь любого собеседника после получасового разговора можно обвинить в чем угодно! Только имеет же каждый человек право требовать, чтобы его домашние разговоры и домашняя жизнь вообще были оставлены в покое! Нет ничего более тяжкого и неудобного, как защищаться от обвинений подобного рода…
…Исписаны многие страницы. Прошло уже время обеда. И ужина. В доме укладывались спать…
А в чем же обвиняются начальницей другие преподаватели?
«Позвольте выразить вам, ваше сиятельство, мое глубокое огорчение, что эти обвинения, по неизвестной мне причине, скрыты от меня, тогда как по закону они прямо должны бы быть мне переданы для расследования их справедливости… Прошу… сообщить мне, в чем обвиняют определенных мной преподавателей, для того, чтобы я мог сделать надлежащий розыск: это моя прямая обязанность».
«Обвиняют меня так же в том, что когда-то и кому-то я говорил, что всегда предпочту преподавателя-атеиста, но человека честного и правдивого, ханже и фарисею. Не помню, так ли и кому это говорил, но это действительно мое мнение… Признаю религию необходимым основанием воспитания… Но считал всегда и считаю теперь, что ханжа хуже атеиста, потому что в ханже к неверию атеиста присоединяется еще ложь, лицемерие и страшная дерзость, так как он имя божие употребляет для своих корыстных целей».
…Уже давно за полночь. Над миром сонная тишина.
«Вот и все объявленные мне обвинения. Но я не могу понять, ваше сиятельство, почему мнения мои, выраженные в кабинетных разговорах и в разное время, я обязан теперь защищать официально? Неужели только потому, что я осмелился настаивать на исполнении высочайше утвержденных правил?»
«Не думайте, однако, что я напрашиваюсь на какую-нибудь награду. Нет, я желаю только справедливости, и, кажется, я имею право просить об одном, чтобы, проверив мою служебную деятельность, засвидетельствовали, что я служил честно… и исполнил свой долг».
Он встал из-за стола уже при свете следующего дня — измученный, осунувшийся, постаревший за одни сутки на десять лет. Пошатнувшись, закашлялся и снова обессиленно сел, покрывшись потом. Домашние его не узнали.
За окнами стояла злая непогода — по календарю вторая половина марта, а сильные морозы с пронзительным ветром вернули настоящую зимнюю стужу, снова установился санный путь. Он ехал по метельному, заснеженному Петербургу на извозчике, везя свою бумагу начальству.
Но напрасными оказались попытки добиться справедливости. Никаких объяснений от него уже никто не ждал.
20 марта 1862 года Василий Иванович Водовозов писал Елизавете Цевловской — своей невесте: «В нашем институте поднялась целая гидра сплетен. Ушинский выходит в отставку вследствие доноса Гречулевича. Я тут тоже замешан».
21 марта он добавлял: «Со Смольным вообще всем нам, и Михаилу Ивановичу (Семевскому), и мне, придется распрощаться. Там совершенно землетрясение: все перевернулось вверх дном… Я был сегодня у Ушинского. Он истинно страдает, что все дело расстроилось. Можно себе представить, кто после нас пойдет преподавать в Смольный. Ведь это нравственная смерть попасть под начало Налетова и Гречулевича».
22 марта Константин Дмитриевич был на приеме у принца Ольденбургского. Разговор этот прозвучал для смольнинского инспектора окончательным приговором. В тот же день Ушинский подал сразу три прошения — принцу Ольденбургскому, в министерство просвещения и в совет института: он ходатайствовал об увольнении его от занимаемой должности по болезни. «Расстроенное здоровье заставляет меня уехать за границу на продолжительное время…»
Он не был сейчас в столь бедственном положении, как когда-то, покидая Ярославский лицей. Молниеносно разошлась среди читателей книга «Детский мир» — за один год три выпуска! Это давало кое-какие средства для существования.
Но было тяжело морально: за пользу, принесенную им отечеству, его безжалостно вышвыривали. Покровительство императрицы не спасло от удара. «Его императорское величество, — читаем мы в резолюции, наложенной на прошении Ушинского, — уволив инспектора классов Общества благородных девиц и Александровского училища коллежского советника Ушинского от занимаемой им должности, всемилостивейше повелеть изволила… возложить на него поручение осмотреть некоторые из замечательных заграничных училищ и представить по возвращении возможно подробное об устройстве и управлении заведений описание…»
23 марта, то есть на другой день после подачи прошения Ушинским, вопрос о его заграничной командировке решался императором всероссийским.
Так торопливо занимались судьбой русского педагога высокопоставленные государственные деятели, и все они не нашли ничего лучшего, как под предлогом почетного задания отправить его подальше за пределы России. Он был изгнан из Смольного. Вместе с ним, в знак солидарности, ушли его друзья Водовозов, Семевский, покинул институт и Модзалевский.
А госпожа Леонтьева осталась.
Она продержится на посту начальницы Смольного института еще двенадцать лет. И в 1864 году, в год столетия Смольного, удостоится очередной придворной милости — звания статс-дамы. И высочайшей благодарности. Как и принц Ольденбургский.
Как и доносчик Гречулевич…
Тот же, кто вписал в историю Смольного института поистине неизгладимую страницу обновления и кто именно в годы пребывания в Смольном своей книгой «Детский мир» наметил новый путь всему русскому образованию, этот человек официальными празднователями был попросту обойден молчанием.
IX
«Что воздух для животных, то родина для человека, хотя бы эта родина была закрыта петербургскими туманами, тонула в петербургских болотах и хотя бы в этих болотах водились гады, подобные Гречулевичам…»