А как изучают здесь родной язык! Фрёлих, читая словесность в высших классах, развивает в ученицах дар речи. Сколько же трудятся они над своим отечественным языком, которого, по убеждению Марии Павловны, и учить-то не следует!
Константин Дмитриевич не мог сдержать себя. Тут же раскрыл записную книжку, и на ее листки легли строки:
«Что до того глупые бабы есть еще на Руси и что до того глупые идеи выходят изо рта этих баб — тут ничего нет удивительного; но как до сих пор оставляют в руках таких Матрен заведения, где собирается цвет русской женской молодежи, и на которые правительство тратит такие миллионы, что на них два раза можно купить 30 заведений Фрёлиха; как в руках таких бабищ, место которым на лежанке, как в руках дырявых мешков со старыми пословицами, оставляют женское воспитание? — вот что вы мне скажите!»
Школа Фрёлиха подняла со дна его души, расшевелила давно запрятанное, вызвала к жизни многое, что покрылось пеплом… Он подмечал каждую деталь в педагогических семинариях Рюгга, Кеттигера, Фриса. Одна за другой исписывались страницы в переплетенной тетрадке трудночитаемыми строчками — иногда они делались так торопливо, что превращались в сплошные волнистые линии, разобрать которые представлялось мудреным самому автору. Впечатления захлестывали. Еще бы! Он был на классической земле педагогики, на родине знаменитого Песталоцци, чья метода наглядного обучения воспринята всем миром. Со всех сторон Земли едут сюда учиться — только в Россию еще почти ничего не дошло, хотя ездили и оттуда.
С горечью думал Константин Дмитриевич о слабости развития образования в России. Он выехал из Петербурга в момент, когда там началась подготовка к реформе русских школ. Сент-Илер привозил ему в Швейцарию уже второй вариант проекта этой реформы. Константин Дмитриевич понял, что и этот вариант безнадежно плох. И, не желая оставаться в стороне от обсуждения волнующего его вопроса, он шлет в Россию одну за другой семь статей — «Письма о педагогической поездке по Швейцарии».
Годичное пребывание за границей завершалось, но из-за болезни задание свое Ушинский выполнил не полностью. И командировка ему была продлена еще на год.
Он поселился теперь в Германии, в Гейдельберге. Здесь жил и Николай Иванович Пирогов, чья статья «Вопросы жизни» взбудоражила шесть лет назад всю Россию. Осуществилась давнишняя мечта Константина Дмитриевича — встретиться и познакомиться с этим замечательным человеком.
Здоровье не улучшалось. Хроническое воспаление легких часто приковывало к постели, не позволяло много ездить. Началось даже горловое кровотечение.
Он бывает по субботам у Пирогова, заглядывает в читальню, но чаще сидит дома, переписывает книгу «Родное слово». И очень много читает, погружаясь, как он сам выразился, «в неисчерпаемые глубины немецкой философий». Он готовится к главному труду своей жизни — к большой книге о воспитании человека.
«Не скажу, что здешние школы превзошли мое ожидание, — писал он в одном из писем в Россию, — напротив, в моем воображении рисовалось нечто лучшее, но… невольно вздохнешь, да, отстали мы, сильно отстали…»
Однако, чем больше приглядывался он к чужеземной жизни, тем отчетливее рос в нем осознанный протест против манеры жить так, как живут люди на этой красивой земле. Да, здесь уютно, и природа роскошная, и улочки чистеньких городов умиротворенно спокойны, и труд в уважении, не то что в России, где любой безграмотный писаришка, едва научившись вырисовывать буквы, уже гнушается черной работы. Тут и образованный, даже богатый человек без стеснения накладывает на телегу навоз, а тот, кто мог бы ходить в бархате, не кичась достатком, ходит в толстом сукне; высокого правителя здесь легко принять по одежде за поденщика, в России же наоборот — познакомишься с министром, а увидишь в нем поденщика.
Но почему же все-таки чувствуете вы себя здесь как в тисках? Раздумывая над размежеванной жизнью благополучных европейцев, Константин Дмитриевич вдруг понял, что мешает ему без оговорок принимать все их достоинства: они — рабы кошелька! «Я убеждаюсь с каждым днем все более, — писал он Михаилу Ивановичу Семевскому, — что политическая свобода не есть еще венец счастья человеческого… Позвените только кошельком, и вы имеете перед собой самых безотчетных рабов, это самое нескончаемое рабство, а вся их свобода — какой-то парад… Нет в них уже нисколько одушевления, и одни только деньги могут их оживить».
Так близкое знакомство с довольством сытого буржуазного мира разрушило в нем обретенную еще в студенческие годы иллюзию, будто общество людей, освобожденных от пут феодализма, способно принести человечеству истинное счастье. В условиях отсталой России переход к такому индустриальному обществу представлялся действительно значительным прогрессом. Но вот она на деле, эта власть чистогана — откровенная ограниченность буржуазного благополучия без всякого одушевления. Ушинский с искренней страстностью восклицает:
— Вижу всю гадость нашу, но ни за что не хотел бы перестать быть русским!
В России же снова реакция, снова придавленность общественной мысли. Обманутые царским манифестом, крестьяне ответили бунтами. На усмирение крестьян правительство бросило регулярные войска. Начались студенческие волнения. В Петропавловской крепости томились лучшие люди нации.
Подолгу не получая писем из России, Константин Дмитриевич тревожился: «Уж не перехватили ли?» Он знал, что писать о многом нельзя. От арестов все приуныли, цензура лютует, доброго ничего не делается…
Все это портило настроение. «Недостает живой веры в лучшее будущее. Грустно сеять на таком поле, где завтра же могут все вырвать, что сегодня посеяно. Долго ли нам еще суждено толочь воду?»
И все-таки он упорно работает. Во имя народа. Во имя будущего. Ему ненавистна ограниченность самоуспокоившихся западных буржуа, и он хочет облагородить русского человека всесторонним образованием. Надо настойчиво, неуклонно помогать России вырываться из мрака невежества.
Задерживаться за границей он не собирался. Близок был конец и второго года командировки. Константин Дмитриевич надеялся, что теперь-то он заслужил право на серьезную, ответственную работу в области народного образования в своей стране. Надеясь на это, он даже не закреплял двенадцатилетнего Павла ни за каким учебным заведением за границей — временно сын учился то в Гейдельбергском лицее, то в институте Стоя в Иене, однако, по убеждению отца, полное образование он должен был получить только в русской школе на родной земле.
Совершив еще несколько поездок по Германии, Бельгии и югу Франции, Константин Дмитриевич собрал, наконец, все свои записи — готовую и начисто переписанную книгу «Родное слово», наброски отчета-доклада для ведомства императрицы Марии, статьи — главы из большой педагогической книги, — все, что было сделано за два года, — и покинул Гейдельберг с намерением никогда больше в него не возвращаться. Он ехал в Россию и думал: чем же встретит его многострадальная и убогая, но вечно милая сердцу отчизна?..
Он испросил у принца Ольденбургского разрешения отчитаться за двухгодичную командировку осенью, когда выйдет из печати «Родное слово». Этой своей работе Константин Дмитриевич придавал огромное значение. И не сделал ни дня передышки после утомительной дороги, а сразу начал переговоры с издательством о книге. Учебник первоначального обучения языку был задуман и для учеников — «Год I», «Год II» и одновременно для учителей — «Книга для учащих» с последующими дополнительными выпусками — по грамматике, арифметике, географии, истории. Потом отнес статьи в «Педагогический сборник». И сел писать подробный отчет ведомству императрицы.
Только никому из чиновников самодержавной России не нужны были его богатые наблюдения, мысли и выводы. Большой двухгодичный отчет, такой основательный и предельно насыщенный фактами, пролежал в покоях императрицы непрочитанным два с лишним года! Лишь в 1867 году был он передан в канцелярию ведомства. Сегодня это известно по документам. Ушинский же мог лишь предчувствовать, что его знания, способности и энергию никто не желает в России использовать в живом практическом деле. Ни при беседе с министром просвещения, ни на приеме у принца Ольденбургского он не уловил ни малейшего намека на то, как собираются они с ним поступать дальше. Тогда он решил, что будет просить отставки. Он решил, что займется литературным трудом. Жить можно на гонорар. «Детский мир» выходил уже пятым изданием. С первого дня появления на книжных прилавках стало живо раскупаться и «Родное слово».