Этой дополнительной книги при отчете от Ушинского вообще не требовали. Но он посчитал нужным положить «Родное слово» на стол принца Ольденбургского как доказательство собственной добросовестности.
И еще он положил рапорт, в котором писал: «Нахожу себя вынужденным просить ваше высочество об увольнении меня со службы».
— Что же вы намерены делать дальше? — полюбопытствовал принц.
— Доктора запретили мне проводить зиму в Санкт-Петербурге, — ответил Константин Дмитриевич. — Они опасаются быстрого развития тяготеющей меня болезни. Поэтому, вероятнее всего, поселюсь где-нибудь на юге России. Для лечения придется выезжать и за границу.
Ольденбургский, раздумывая, пожевал усы. Когда-то черные, по-тараканьи торчащие в разные стороны, как пики, они свисали сейчас по краям дряблых щек, седые, безжизненно обмякшие. Безжизненно-тусклым казался и взгляд Ольденбургского из-под мохнатых, насупленных бровей.
Да, конечно, принц хорошо понимал, что такого педагога, как Ушинский, грешно не использовать государственной власти. И в то же время он не хотел предлагать ему никакой ответственной практической деятельности. Половинчатость политики Александра Второго, одной рукой дарующего русскому обществу реформы, а другой укрепляющего в стране реакцию, отражалась и на поступках его верноподданных. Принц Ольденбургский не был в этом смысле исключением.
— Вот что я скажу, — резюмировал наконец он. — Признаю вашу деятельность весьма полезной для высочайше вверенного мне ведомства и решаю сохранить вас для последнего. А посему… буду ходатайствовать перед государыней о дозволении вам пробыть еще два года на прежних основаниях. За это время вы напишете и представите мне полный курс педагогики для наших женских заведений. В подобном руководстве у нас давно чувствуется потребность.
И резолюция на рапорт Ушинского была наложена — почетная высылка за границу продлилась на два года…
Константин Дмитриевич выехал из Петербурга не сразу. Более двух месяцев пробыл он еще в России, участвуя в заседаниях Педагогического общества. Очень уж хотелось приобщиться к живому педагогическому делу! Старый университетский знакомый, бывший учитель, профессор Редкин, давно ставший другом-единомышленником, бессменно руководил Педагогическим обществом. Петр Григорьевич, как и вся энергичная группа петербургских педагогов-энтузиастов, в эти годы как раз очень горячо занимался обсуждением различных воспитательных проблем. Константин Дмитриевич с увлечением окунулся в их работу. Он выступал на собраниях общества с докладами, принимал участие в прениях, руководил комиссией, разрабатывавшей проблему женского образования в России. В комиссию входили его друзья-учителя Модзалевский, Семенов, Косинский. Константин Дмитриевич выступил с сообщением о женском образовании в Европе. «Его плавный и красноречивый рассказ произвел на нас самое выгодное впечатление, — давала отзыв о речи Ушинского одна из газет и продолжала: — Да полагаем и на всех остальных, потому что по окончании речи зал заседания оглушился рукоплесканиями».
Впрочем, аплодировали не все. Анонимный фельетонист петербургской немецкой газеты «обиделся» за немецких женщин. Ушинский якобы оскорбил их. Чем? Да тем, что заявил: германские школы лишают женщину общественных интересов. Они ограничивают мир немок только кругом домашних забот. Для Константина Дмитриевича этого всегда было мало. Но при чем же здесь немецкие женщины? Им-то оскорбляться нечего. А вот перенимать подобную методу воспитания в России совершенно не следует.
Главной задачей, которую Константин Дмитриевич ставил перед собой в это время, была задача научного обоснования Педагогики. Он доказывал, что воспитанию человека служат не только физиология или психология, но и анатомия, логика, психиатрия и патология, история и география, политэкономия и филология, короче, буквально все обширные и сложные науки о человеке, потому что педагогика и есть наука наук или даже искусство воспитывать — искусство, которое опирается на науку.
В течение двух с половиной лет за границей он пишет огромную трехтомную работу, которую назвал: «Человек как предмет воспитания. Опыт педагогической антропологии». Антропология — от греческого слова «антропос» — наука о человеке.
Принц Ольденбургский предписал ему сочинять руководство «со специальным применением оного к особенностям женского воспитания». Но составлять очередной сборник узкопрактических рецептов, типичный для того времени, Константин Дмитриевич не собирался. Руководство учителям — это не голые правила, которые можно уместить либо в десяти строчках, либо растягивать на сотни страниц.
Изучению подлежат не частные советы, а общие законы физической и душевной природы человека.
«Если педагогика хочет воспитывать человека во всех отношениях, то она должна прежде узнать его тоже во всех отношениях».
Все свои силы, ум, опыт, здоровье Константин Дмитриевич и решил теперь отдать тому, чтобы поставить Педагогику на серьезную философскую основу.
Х
«Уединенную жизнь веду я за границей, так что, кроме моих внутренних интересов, ни для кого не занимательных, других не имею…»
Он редко пишет теперь друзьям в Россию и мало путешествует. За два с половиной года всего несколько недель провел он в Италии. Он остался в восторге от прекрасной страны, родины Гарибальди. И бранил себя за неверный выбор места жительства — надо было сразу поселиться не в Германии, а в Италии.
Но уже поздно было менять насиженное место, и, перезимовав в Гейдельберге, он возвратился с семьей в Швейцарию, на берег Женевского озера. В небольшом двухэтажном домике сняли квартиру, и здесь, на втором этаже, похожем на мансарду, изо дня в день трудился Константин Дмитриевич над своей «Антропологией».
Работа шла споро, ходко, но далеко не безмятежно-спокойно, как можно было ожидать в таком тихом укромном уголке Швейцарии, где рядом с тобой и многолюдная семья, в которой растут счастливыми пятеро детей, окруженных заботой отца и матери. Суровая жизнь опять не давала продыха от всякого рода неприятностей.
Будучи в Италии еще в первый раз, Константин Дмитриевич получил из России известие, которое его расстроило и повергло в гневное изумление. Он узнал, что издатель Глазунов в Петербурге выпустил и продает новую хрестоматию для чтения, составленную каким-то Бенедиктовым и на три четверти состоящую из материалов, взятых из «Детского мира» Ушинского и из книги педагога Паульсона. Беззастенчивая, наглая подделка! Возмущенный лавочной спекуляцией на благородном поприще воспитания, Ушинский срочно выехал в Россию.
Он пытался выяснить у издателя, кто такой этот шустрый составитель, однако Глазунов на такой вопрос не пожелал ответить. Выяснилось только, что Бенедиктов — псевдоним, но кто за ним скрывается, осталось тайной. Убедившись, что коммерсант-издатель злоупотребляет данной ему министерством просвещения властью комиссионера, имеющего право распространять педагогические книги, Ушинский обратился за помощью непосредственно в министерство.
Волнения, связанные с обличением грязных махинаций в деле издания детских учебников, не способствовали улучшению и без того подорванного здоровья.
Перед выездом из Петербурга Константин Дмитриевич зашел в редакцию журнала «Сын отечества». Редактором этого журнала был знакомый по прежней журналистской работе Альберт Викентьевич Старчевский. Увидев Ушинского, Старческий не удержался от удивленного возгласа: перед ним был уже не тот стройный, красивее Рафаэля, жгучий брюнет с пышными бакенбардами и бородкой, какого встречал он у себя в «Библиотеке для чтения» лет десять назад… Теперь стоял перед ним постаревший, болезненного вида седовласый человек со страдальческим выражением лица.