Вернувшись в Швейцарию, Константин Дмитриевич с грустью подводил итоги. За спиной уже сорок четыре… Конечно, нельзя сказать, что обильный посев не дал всходов. Взошли семена его благородных идей в сердцах способных учеников. Россия читает романы и смотрит в театрах пьесы бывшего ярославского лицеиста Алексея Потехина. И общественно значимые статьи печатает в журналах бывшая смолянка Елизавета Цевловская-Водовозова. Всему педагогическому миру известны имена учителей Семенова, Модзалевского, Водовозова — их открыл и выпестовал тоже Ушинский, они и ученики его, и друзья неподкупные. И уж, конечно, неразрывными нитями единомыслия соединен Ушинский с бесчисленными, подчас даже совсем незнакомыми сторонниками его педагогических взглядов, с учителями в России, где книги его, несмотря на официальные запреты, повсеместно читаются и пользуются успехом. Лишь правительственные деятели, по долгу службы как раз призванные заботиться о народном просвещении, не оценили по достоинству ни заслуг Ушинского, ни с юности окрыляющей его цели — приносить пользу родному отечеству!
Почему же так получается? Неужели до сих пор он не ко двору в своей стране? Но ведь так же не ко двору, не ко времени в Российской империи все передовое, все прогрессивное, устремленное взором в лучшее будущее! Почему?..
Доживая за границей последние дни, собираясь вернуться навсегда в Россию, он гадал: что же еще предуготовано ему судьбой на родине?
XI
Петербургский климат после теплой Швейцарии показался необычайно суровым. Кроме того, к болезни груди прибавилась еще болезнь глаз. Стало тяжело читать и писать — он диктовал письма.
Почти год Константин Дмитриевич выдержал в Петербурге, готовя книгу к печати. Но когда в январе 1868 года первый том «Антропологии» вышел в свет, вконец обессиленный и разбитый физически Ушинский был снова вынужден отправиться за границу — для лечения. Семья осталась в Петербурге — старшие дети учились: Павел в военном училище, Вера и Надя в гимназии.
В качестве личного секретаря около Ушинского находился молодой учитель Александр Федорович Фролков. Он воспитывал младших сыновей Костю и Волю, а в период заграничного лечения Ушинского сопровождал его.
Отдавая себя безраздельно работе, Константин Дмитриевич ни на день не отрывался от рукописи. С утра садился он за стол, а к вечеру, закутавшись пледом, перебирался в кресло. С карандашом в руке читал, испещряя страницы выписками из разных книг.
Вернувшись в Петербург, он без промедления принялся обрабатывать второй том.
Обычно после завтрака он удалялся вместе с Фролковым в свой кабинет и диктовал главу за главой. Редко сразу удовлетворял его текст — он просил Фролкова перечитывать записанное, дополнял вставками, переделывал куски, которые, казалось, были совершенно готовы. Из типографии присылались корректурные листы. Константин Дмитриевич нещадно перечеркивал набранный материал, диктовал все заново.
В начале 1869 года вышел из печати и второй том «Антропологии». Успех книги «Человек как предмет воспитания» был настолько значительным, что немедленно заговорили о втором ее издании.
Большим спросом в школах пользовались и «Детский мир» и «Родное слово». Константин Дмитриевич был доволен — отпустила немножко болезнь, окрепло финансовое положение. Он приободрился. Таким бодрым настроением пронизаны строчки его письма к Модзалевскому: «Несмотря на гонения министерства, учебная публика меня полюбила и поставила в положение совершенно независимое… Семья моя здорова, дети учатся хорошо и все добряки — чего же мне более?»
И все же ему было нужно это «более»! Неугомонный, живой характер требовал беспрестанной общественной деятельности. Литературная работа над третьим томом «Антропологии» шла своим чередом. И повседневное общение с детьми приносило незыблемую радость. Но разве мог Константин Дмитриевич усидеть дома и не пойти на шумные заседания Педагогического общества! Каждую субботу заезжал за ним Яков Павлович Пугачевский, и вместе отправлялись они на собрание. На ходу одеваясь, Ушинский делился с другом последними новостями, а наутро, за чаем, с нетерпением раскрывал свежие газеты, выискивая отклики на вчерашние дебаты в педагогическом мире.
Впрочем, общественные его интересы выходили далеко за рамки узковоспитательных проблем. Голод в России! Мыслимо ли оставаться равнодушным к тому, что переживала русская деревня? В газетах изредка появлялись об этом отдельные заметки — появлялись и исчезали, будто боясь испугать читателя страшной правдой. Но голод-то вовсю свирепствовал в Архангельской губернии, и через Тамбовщину брели толпы изнуренных туляков, орловцев, не ведая, кто окажет им помощь. А сколько средств у одной только петербургской состоятельной публики? Достаточно посмотреть на маскарады, концерты, на модные магазины и игрушечные лавки, чтобы убедиться: петербургская публика имеет средства прокормить до весны тысячи несчастных людей.
И Константин Дмитриевич со страниц газеты «Голос» обращается с призывом к состоятельным горожанам — протяните же руку помощи голодающим! Уже через две недели к ста рублям, пожертвованным Ушинским, прибавилось более двух тысяч.
Волновало Ушинского и положение петербургских подростков-подмастерьев. Когда-то, редактируя ярославские «Губернские ведомости», он напечатал статью Порошина о тяжелой участи детей. Теперь, через два десятилетия, картина их жизни не изменилась к лучшему. Бледные, худые, перепачканные, в синих полосатых халатах, за что их прозвали халатниками, преследуемые зуботычинами, толчками и оплеухами, влачили они жалкое существование, с детства привыкая к грязи и пошлости окружающей жизни. Не редкость было встретить их даже в дверях кабаков. «Ведь дитя — тоже личность и тоже требует покровительства закона, заботы и учебы», — писал Константин Дмитриевич в статье «О необходимости ремесленных школ в столицах».
Движимый заботой о нуждах народа, он непримиримо относился ко всякого рода деятелям, которые высокими словами о служении обществу прикрывали свои корыстные устремления. Столкнувшись с фактами недобросовестного подхода к защите диссертаций, Ушинский выступил в печати против лжеученых. Но именно в тот самый день — 15 января 1869 года, — когда он писал об этих дельцах от науки, будто для того, чтобы укрепить его веру в неиссякаемость на Руси истинных талантов, почта доставила письмо от замечательного педагога Николая Александровича Корфа. Три месяца путешествовал конверт — без точно обозначенного адреса — с маленькой станции Благодатной Екатеринославской губернии, пока добрался до цели назначения.
«Милостивый государь! Никогда не видевшись с Вами лично, я давно знаком с Вами по Вашим произведениям и глубоко уважаю Вас как педагога. «Родное слово», «Детский мир» — такие книги, которыми могла бы гордиться не только русская литература, столь бедная на детские книги, развивающие детей и в то же время обучающие их языку».
Безвестный и, как видно, очень энергичный земский деятель просвещения откуда-то издалека сообщал, что он по собственной инициативе ввел в 89 начальных школах преподавание по учебникам Ушинского. И это дало блестящие результаты. Он даже прилагал подробное описание школьных занятий, интересовался, так ли они действуют, и просил помощи: «Всякая деятельность, даже и наши скромные попытки, возбуждают зависть, насмешки. Ваше перо могло бы многим зажать рот и поддержать зарождающееся дело».