Появляясь в гимназии в конце декабря перед роспуском воспитанников на рождественские каникулы, он собирал всех в залу и произносил страстную речь. Начинал директор обыкновенно с какой-либо крылатой латинской фразы.
— Синэ ира эт студио! — восклицал он. — Без гнева и пристрастия!
Тимковский красочно развивал мысль данного выражения, принадлежащего древнеримскому историку Тациту, применительно к жизни гимназистов, а окончив речь, давал ученикам старших классов несколько тем для сочинений и отбывал в свою Турановку до поста.
В великий пост он непременно принимал участие в богослужении, когда читался покаянный канон Андрея Критского.
Но особенно торжественно, празднично и размашисто проводились экзамены. Тут уж Тимковский в полной мере проявлял свое благоговейное отношение к науке вообще и к древним писателям в частности. Он привозил с собой целую кипу книг в красивых кожаных переплетах, садился, как на трон, в высокое кресло перед длинным, покрытым красным сукном столом, и с утра до вечера неутомимо экзаменовал учеников, заставляя читать латинских авторов без подготовки, с листа. Восторг и похвалы вызывали у него гимназисты, свободно переводившие произведения Вергилия, Овидия и знаменитые речи Цицерона. Впрочем, терпеливо выслушивал он и тех, кто знаниями не блистал, — подолгу не отпускал от себя, помогал разбираться в трудностях перевода.
Всегда ровный, спокойный, он сохранял олимпийскую невозмутимость, даже когда вокруг все суетились. Самый вид почтенного старика с живыми глазами, его искренняя увлеченность поэтами древности, преданность духу творчества, звучный голос и авторитет имени производили на гимназистов неотразимое впечатление. Невольно следуя примеру директора, они начинали относиться к товарищам, блестяще знавшим латынь, с чувством особого уважения. Директор уезжал, а слава отменного латиниста долго держалась за тем или иным учеником.
III
Дружба Кости с Чалым крепла, однако вскоре стало заметно, что характеры у них несхожие. Оба они любили природу, но если Чалого тянуло охотиться — у него было ружье! — то Костя никак не мог понять этого удовольствия «убивать птичек». У обоих друзей была похвальная черта — скромность, однако скромность Кости никогда не переходила в смиренность. Первый же экзамен показал разницу мальчишечьих натур.
Тимковский дал задание — писать сочинение на тему «Израненный грек возвращается из-под Трои». Костя Ушинский написал толково, обстоятельно, но в очень спокойной манере. И когда вышел к экзаменационному столу, то прочитал сдержанно. Он знал, что директор любит пышность слога и декламацию с пафосом, и все-таки не стал подлаживаться под его вкус. Он и не заслужил лестного отзыва — Тимковский остался недоволен сухостью изложения.
А Михаил Чалый развернулся вовсю:
— Что предвещает этот шум, наполнивший священную Элладу? — велеречиво начал он свое выступление. — Куда бегут эти бурные волны населяющих ее народов?..
Директор, довольный, прервал:
— Прекрасно! — И тут же причислил Чалого к тем ученикам, которые были достойны огласить свои сочинения на общегимназическом торжественном акте.
Костя Ушинский с иронией относился к подобному успеху. Тешить собственное тщеславие было не в его правилах. Да еще кривить душой. Когда Чалый увлекся писанием стихов и с надеждой спрашивал: «Ну, как?» — Костя, послушав его стихи, честно ответил:
— Нет, Миша, поэта из тебя не получится.
А когда новый учитель французского языка мосье Дениз пустился восхвалять Наполеона, Ушинский встал и во всеуслышанье заявил, что этот прославленный император — диктатор и деспот.
Так смело он высказывал и твердо отстаивал свои убеждения с самых ранних лет. И до всего доходил собственным умом.
Однажды в классе его увидели с толстым томом Шиллера на немецком языке. Раскрыв книгу, он углубился в чтение. Ушинский слабо знал немецкий, и товарищи решили: «Пускает пыль в глаза». Однако он действительно читал без словаря.
— Что же ты понимаешь? — удивился Чалый. — Без лексикона, не зная многих слов?
— Отдельные слова остаются неизвестными, — ответил Костя, — но я стараюсь понять следующую мысль, тогда и предыдущая становится ясной. Зато быстрее выучу язык.
Со временем он и вправду стал свободно понимать и легко переводить с немецкого.
Длительные прогулки по пустынным кручам ему вскоре пришлось опять совершать одному. Чалый, помогая матери содержать младших сестер, был вынужден заняться репетиторством. Он даже переехал на квартиру, которую один из местных помещиков снял для своих сынков. Поселившись вместе с ними, Михаил подтягивал их в учении. На встречи с другом, на развлечения у него уже не хватало времени.
Оставаясь один на один с природой, Костя внимательно следил за каждой переменой в ее облике. Тающий снег, чернеющий лед реки, проталины в саду, прилет птиц, шумно бегущие с гор ручьи — все было предметом его пристального изучения. Он так увлекался этими наблюдениями, что забывал обо всем на свете. Завороженный впечатлениями бытия, медленно шагал он в одиночестве и невольно поддавался искушению фантазировать. Он придумывал какую-либо героическую историю, участником которой делал самого себя. Знакомая местность при этом, конечно, преображалась — восстанавливались полуразрушенные валы, поднимались зубчатые стены, а тихий монастырь превращался в неприступную цитадель. Воинственные легенды Новгород-Северского при этом причудливо переплетались со сказаниями удалого казачества или вычитанными из книг Вальтера Скотта волнующими приключениями. Не было в этих фантазиях места лишь событиям из реальной жизни: то, что окружало Костю, казалось ему серым, будничным, малоинтересным.
Впоследствии он сам осознал, что слишком большое уединение, длинные, более чем полуторачасовые прогулки в гимназию и назад по кручам Десны в соединении с несколькими десятками путешествий и романов, которые он прочитал в библиотеке отца, слишком рано и сильно развили в нем мечтательность.
Учился Костя легко. Его выручали большие способности. Частенько, не приготовив урока, лишь на ходу ознакомившись в классе с заданием учителя, он отвечал не хуже, а даже лучше тех учеников, которые все тщательно выучивали дома. Но в последних классах он запустил занятия — в 1838 году случились два важных события, одно дома, другое в гимназии, которые многое изменили в Костиной жизни.
В доме появился отец. Приехав наконец из Вологды, он женился. Мачеха Кости оказалась женщиной неплохой, но ее любовь к шумным празднествам наполнила тихий домик Ушинских гостями, музыкой, танцами; балы и пирушки, собиравшие в основном военных, не прекращались ни днем ни ночью. У Кости даже не было места для приготовления уроков, привычного уединения на хуторе он более не находил. Не возникло и душевной близости с отцом. Костя почувствовал себя чужим в доме.
Не поэтому ли Ушинский за всю жизнь никогда и нигде не упоминал об отце — ни в одном из писем к друзьям, ни в одной из книг. Только в статье, написанной им уже в сорокалетием возрасте, есть строки: «Вот папаша, обладающий грубейшими манерами полкового писаря, заботится об аристократичности своих детей и колотит сынишку за то, что он поиграл с сыном дворника».
Не намек ли это на Дмитрия Григорьевича, который всемерно стремился укрепить свое положение в избранном обществе и в 1838 году вписал в дворянскую родословную книгу Черниговской губернии и сына Константина. Ушинский потом во всех документах указывал, что он «из дворян». Но он всегда был истинным демократом, испытывая непримиримую неприязнь к людям, которые кичились «высоким» происхождением.
Изменилась поздней осенью 1838 года атмосфера и в гимназии. Внезапно разнеслась весть: приехал директор! Обычно посещениям Тимковского предшествовала суета инспектора и возня сторожей, натиравших пол. А тут необычный приезд: Герасим Иванович таинственным голосом передал приказание — всем собраться в зале. Пока гимназисты сходились, Тимковский стоял на излюбленном месте под портретом военного губернатора Малороссии Репнина. Окинув воспитанников грустным взглядом, он достал из кармана приготовленную речь.