Некий молодой медик опоздал к мессе. Он, один из тех, кто гордится своими малыми знаниями, а в особенности умениями, был простодушно влюблен в них. Он и сам не знал, как это получилось, как так он припозднился? Появление ректора еще на какой-то срок откладывало его появление в соборе, но разве не важнее спасти человека, чем любоваться горожанками, которые тебе, скорее всего, не дадут? Конечно, важнее.
Мальчик смог заметить, что ректор, которого никто и никогда не видел пьяным, теперь пошатывается и совершенно зелен лицом. Подошедши, фукс встревожился: тот был не зеленоват, а синюшен. Тогда мальчишка, ни слова не говоря, ухватил бенедиктов пульс и нащупал - три удара и трепетание, три удара и странная дрожь! Так же молча он посадил ректора на скамью сторожей, ткнул его в плечо и приказал - убедившись, что тот и видит, и слышит:
- Господин ректор... Э-э, Бенедикт! Зажмите нос!
Тот послушался.
- А теперь нагнитесь.
Есть!
- И высморкайтесь как можно сильнее! Еще раз!
Ректор выполнил и это.
Мальчишка расцвел и заулыбался, второй раз определяя пульс. Дело в том, что он забыл, это ли нарушение пульса лечится высмаркиванием. Как бы то ни было, оно помогло - но теперь пульс старика останавливался на каждом пятом-шестом ударе. Немного повременив, медик спросил:
- Вас в лазарет?
- Нет...
Тогда мальчик ухватил старика под локоть и увел домой. Из вежливости или из других каких соображений входить к ректору он не стал - мало ли как он спит, но подождал, пока тот по стеночке проберется в свою "гробницу".
***
Как можно спать, будучи при смерти и в ярости? Таково и было состояние Бенедикта, но уснул он моментально. Мальчик не знал об этом и ушел чуть позже, когда понял, что шаги за дверью не возобновятся. Этот лекаренок со страху перепутал способы обращения с сердечными приступами - пациентов типа этого ректора надо резко ударять в грудь, а не заставлять сморкаться - но и этот способ тут пригодился. А теперь студент уходил и прикидывал: если кто-то видел его под ручку с ректором, пойдут слухи, на него несколько дней будут показывать пальцами, высмеют и забудут. В понятиях неприкасаемости и неприкосновенности он мыслить не умел, но прекрасно знал на практике, что это такое. А вот похвастаться перед друзьями первой медицинской удачей ему очень, очень хотелось...
Можно ли уснуть, будучи при смерти и в ярости? Причем это не свирепая, не горячая ярость, требующая сражений - нет, она закручивает пружину, как ключ часового механизма, и эта пружина никогда не сорвется и никого не ударит. Как посмел Игнатий сломать все - в минуту - все то, что могло бы спасти их? А он взял и смог.
"Ты собираешься жить?" - спросил строитель сновидений, не получил ответа и во мгновение ока создал из подручных средств быстрое, рваное и очень простое сновидение (из тех, что могут подготовить и к жизни, и к смерти).
Во сне была влажная ночь, какая-то бурая, без луны. Бенедикту следовало торопиться и успеть пройти от университетских ворот к Оврагу Висельников. В дневном мире пространство это заполнялось кварталами бедняков, но архитектор сновидения не позволил им быть, и теперь там распростерся плоский луг. Трава его была подобна осоке, но не резала, а сильно смягчала шаг. Движения сновидца подчинялись сердечному ритму: если он ускорялся, следовало бежать. Когда он останавливался, листья ненастоящей осоки спутывали и сильно холодили ноги. Вероятно, сновидец был облачен в покаянное одеяние и бос. Предметы на лугу издавали свой слабенький свет, и трава была изумрудною, как на болоте.
Справа и сзади воссело некое чудовище. Бенедикт не видел, но знал, что голова чудовища - жабья, буровато-изумрудная, осыпана твердыми бородавками из яркого золота и черненого серебра. Глаза его были тусклы, и камня мудрости в голове эта жаба не носила. Вроде бы промеж глаз у нее вырастал некий хрустальный пузырек, в котором посверкивали синие молнии. Голова эта подпиралась лапами филина и уравновешивалась длинным и колючим хвостом ехидны. Смотреть на это чудище не было нужды, а убегать было бы очень опасно. Ненастоящая жаба вздохнула, разинула рот и выпустила муху; та взмыла вверх, нырнула вниз и заметалась так, как это делают все мухи, бьющиеся в окно.
Итак, Бенедикт знал, что думает маленький медик - университет, как заводная игрушка, действует предсказуемо, мысли там возникают почти прозрачно для всех остальных и заливают тебя, как вода, а иногда причиняют боль, как некий несмертельный яд. Малыш не знал ничего - только то, что он вроде бы стал зачумленным всего на несколько дней. Он был рад, что первого своего случайного пациента не потерял, почти ничего не умея. Хвастаться этим он будет в пивной и смеяться вместе со всеми над беспомощным ректором, не способным даже перепугать и соблазнить мальчишку. Вообще-то, Бенедиктова натура, и своя собственная, и плоть его, уклонялись от точных определений. Ему так и не сказали, каков же был герб рода Кучи Грошей; но, если бы ему понадобился герб для самого себя, девизом могло бы стать изречение "Познать и забыть". Не доверяя уже ни крайне мелочному Аристотелю, ни отвлеченному Платону, захватившим сознание людей больше, чем на полторы тысячи лет, он тяготел к способу мыслить о людях и об идеях в стиле Николая из Кузы - вот, есть некие границы понятия (тезис и его антитезис), состояние самого понятия, заключенного в них, принципиально неделимо и неопределенно; если с понятием работать, границы остаются прежними, а содержимое меняется непредсказуемо; суть же ускользает и не является "ни тем, ни другим". Суть освобождается и смеется, торжествуя. Но про таких, как Бенедикт и Игнатий, был известен только антитезис - они порочны, потому что не могут желать женщин, вот и все. Тезиса никогда не было. Бенедикт подозревал, что эта склонность сама уклоняется от воплощения. Ведь даже специфических мифов нет - есть слабенький миф о Ганимеде да миф о Нарциссе, который описывает состояние меланхоличных юношей вообще. Педерастия уклоняется от мифа. Само собою, Бенедикт с детства наслушался похабных анекдотов - всего лишь двух категорий: про то, как женщины гонят мужчин и спариваются с ветром и про то, как дурачка обманом насилуют и превращают этим в беременную женщину. Игнатий говорил, что у дикарей есть точно такие же мифы и ничего больше. Но дикари ведут вечную войну мужчин и женщин, и их байки о семейной жизни еще более жестоки и гадостны. Как бы то ни было, тезиса к такому антитезису Бенедикт найти не смог.
Пружина ярости все закручивалась, ярость превращалась мало-помалу в ненависть. Строитель сновидения подал знак, чудовище выдохнуло холодную сырость, и Бенедикт остановился. Тут же листья травы потянули его вниз, стопы провалились в землю по щиколотки, хотя почва оставалась сухою и твердой. Муха ударила его в спину, отскочила и стрелой взмыла вверх (не к небесам, небес тут не было), неуловимо растворилась в бурой тьме. Мухи были обыкновенные, крупные, черно-серые.
Как бы то ни было, но Бенедикт создал для себя и Игнатия и тезис, и антитезис. Он предлагал побег в страну с иными закономерностями, а потом в тот самый домишко из мечтаний Игнатия. Так? Так. Тот вырвался из этих границ - в точности как понятие Николая из Кузы и побежал, радостно и гневно, торжествовать по-своему. Он отмел сразу все и превратился в мальчишку с ножом. Чего же тогда искать, куда его звать, пока месть его не уничтожила? Дурак! Идиоты!
Ненастоящая жаба сглотнула воздух, и муха полетела брюшком вперед по той же самой траектории. Поскольку Бенедикт уже выдернул стопы из земли и травы, и шагал, по-кошачьи брезгливо их отряхивая, то муха резко сменила направление полета, не задев его спины второй раз; жаба проглотила ее и облизнулась, довольная.
Так куда же? И вспомнилось Бенедикту несколько сцепленных между собою странных событий. Их занесло когда-то почти на границу Литвы. Что и кому там было надо, он давно позабыл. Но приграничный трактир ему запомнился. Семинарист-московит, добродушно и презрительно рассматривая немчиков, рассказывал сказку о подневольном царском стрелке и его мудрой жене. Студентам показалось, что стрелок этот - раб и трус; такой сказки они не стали бы пересказывать своим, но для московитов подобное состояние естественно, говорят. Семинарист в уме переводил свою сказку со своего вялого языка на более или менее понятную плохую латынь, а молоденькие немецкие школяры как-то превращали сию латынь в привычный немецкий. И вот сказка дошла до самого отвратительного момента: царь московитов положил глаз на жену стрелка и послал его на верную и безвестную смерть - опекавшая мужа супруга на сей раз не смогла дать ему спасительного совета. Пока все в этой сказке вроде бы соответствовало истории о царе Давиде, храбром Урии и прекрасной Вирсавии, но вслед за тем семинарист сказал что-то непонятное. В понимании немецких школяров, царь заявил стрелку: "Так вот я - чего я не знаю - я не знаю, что это!". Раз стрелок после этой невразумительной тирады отправился в странствие - значит, это был приказ. Немцы зашушукались, стали переводить непонятное вслух и совещаться; семинарист удовлетворенно поглядывал - мол, немецкие непуганые дурачки совсем ничего не понимают... Бенедикт решил, что царь велел найти именно то, что существовать не может и потому идти надо именно неизвестно куда. Его спутники пришли в недоумение и решили, что царю московитов сойдет первый попавшийся чудесный предмет - именно так его можно обмануть, а тем спасти и себя, и свою женщину. Но стрелок по своей придурковатой честности и преданности на самом деле пошел искать это то ли нечто, то ли ничто и пригласил с собою к царю невидимого слугу. Что там дальше произошло со стрелком, царем и невидимым слугою, Бенедикт не запомнил.