Незаметно они закончили писать и сдали работы. Ректор сидел все так же, потирал грудь под горлом, а они выходили один за другим. Странно, но в дверях Платон-второй ласково пихнул тощего уродца кулаком в бок, сказал что-то краткое. Тот удивленно остановился, но тут же закивал головою и ответил так, что Бенедикт расслышал не все: "... под знаком Сатурна в Скорпионе...". Тут преподавателя осенило - да этот вздорный юноша, не наделенный прозвищем, так же воплощает собою Савонаролу, как кулачный боец - Платона! "Ага, - подвел итоги бывший враг Савонаролы-нового, - Он дает тебе провалиться в яму, а потом выбирайся-ка из нее сам!"
Мгновенно ярость покинула Бенедикта; когда студенты разошлись совсем и затихли их голоса и топоты, он куда-то решительно направился, а письменные работы оставил кучей на столе.
***
Дневной свет уже выцвел до белесого, но стал слепить; почти неподвижное время переползло к обеду. Если так, то никто ему не помешает. Бенедикт завернул в лазарет, там ему снова пустили кровь, уже из другого локтя, скорбно покивали головами. Кивали оба - и тот, кто вскрывал вену, и тот, кто ловил кровавую струю. Кровь уже умирала, она оказалась не цвета раздавленной вишни, какой и должна быть, а почти черной и какой-то зернистой. Там, куда надавил палец лекаря, остался яркий лиловый кровоподтек, тоже зернистый. Поскольку пациент категорически отказался оставаться в лазарете, оба лекаря немного обиделись и принялись за обед, не дожидаясь его ухода. Тем более, что отравленные капустой в любой момент могли позвать на помощь, если некому будет вынести очередной горшок.
А Бенедикт, не промедлив, ушел к сторожке. Коротко стукнув в дверь, не дождавшись ответа, он вошел, и его бросило в цепенящий холод. С Игнатием был только Теодор, доктор Ставрос. Бенедикту показалось - Игнатий уже умер. Раненый как-то опал телом, ушел в ложе, словно бы таял. Разве что лицо его, колени да стопы торчали, а все остальное осело. Глаза его не двинулись, хотя гость скрипнул дверью и стучал довольно громко. Но лицо доктора медицины оставалось озабоченным и грустным, а так на трупы не смотрят. Взгляд врача рассредоточился, потерял напряжение - это значит, что дело безнадежно. Как раз сейчас Тео осматривал пациента и что-то прикидывал в уме. Бутылка вина, которую принес с собою Альбрехт, так и не опустела, а что значит для матроса всего одна бутылка?
Кровопускание ли обострило ум и зрение Бенедикта, либо тому была иная причина, но сейчас он видел ясно, остро и холодно. Сам его вес, казалось, пролился в таз вместе с тяжелой кровью, и теперь он ступал легко, привычно для всех и для себя. Этого он и ждал, потому-то о кровопускании и вспомнил. Гостю зря казалось, что хозяин глумливо щурится, не сводя глаз с потолка - нет, это чуть больше, чем за ночь, отекли веки, а с ними и все лицо, безнадежно исказив его. Прозрачная кожа его за ночь пересохла, слегка пожелтела. Никакой надежды в этом не было, пришла пора отступить, отступиться, чтобы не упасть, как Нарцисс, в медленный вязкий поток смерти, но Бенедикт вопреки себе уставился на бывшего возлюбленного еще пристальнее. Он видел не Игнатия - там и видеть сейчас было нечего, просто живой труп; Бенедикт видел врача, Тео. Тот как раз снял руку с пульса пациента и ткнул пальцем над щиколоткой. Там тут же появилась бледная ямка и сгладилась далеко не сразу. Тео недовольно оскалился, покивал бородой и развернулся к посетителю. Узнав Бенедикта, он протянул было руку - норовил проверить пульс и у него, - но ректор дал понять: "Вставай!".
Тео думал, косматя бороду: "Перестарались, перемудрили, залили его изнутри водой, вот теперь и отеки... Да что с ним сделаешь? Не серебряный гвоздик был, просто олово - вот и пошло воспаление. Подлец этот Гауптманн...", и Бенедикт понял, что доктор медицины тоже виновен. Тогда он жестом отстранил лекаря и сказал:
- Тео, отойдите!
Тот не понял, как звучит голос: молит его Бенедикт или проклинает, но это все равно. Он вышел и беззвучно прикрыл дверь.
Тогда гость присел на краю лежака, и в ноздри ему ударило мочой. Слабо воняла вся комната, но, понял он, источником был Игнатий целиком, его кожа. Вопреки вони Бенедикт уселся еще прочнее. Игнатий уже опустил веки-подушки, словно бы и видеть гостя не хотел. Глаза его были по-прежнему неподвижны. Бенедикт склонился к отечной бледной голове,, словно бы опустил лицо в воду, в лихорадочное тепло и запах аммония, прижал висок к виску и зашептал:
- Ты не спи, не засыпай, я приду, я скоро вернусь! - но по ритму то была колыбельная...
Как долго он бормотал свое, кто знает? Душа Игнатия не отзывалась, потом он все-таки вернулся из своего опустевшего пространства. Бенедикт отпрянул, но прежде возложил ладони на ключицы больного. И, увидев, что глаза его шевельнулись и открываются, спросил строго:
- Игнатий, кто это сделал?
Тот сколько смог раскрыл глаза, того же болотного или морского цвета, но теперь зрачки их расширились - и какие же тьмы он созерцал? Но Игнатий, совершенно как прежде, ответил, слегка удивляясь и чуть брюзжа на извечную бенедиктову глупость:
- Ты что, не понял? Никто, никто... Вот смотри - я узнал лишнего...
- Что же?
- Те двое испугались, что Урс их узнает, если не я. И убили Урса. А потом - сам знаешь. Это никто, никто, не гоняйся ты за ними...
Но голос больного брюзги шелестел, лишенный тембра и интонаций, а веки тихонько наползали на зрачки.
- Ладно. Только подожди меня.
Но больной уже ушел за горизонт сознания и все умолял едва слышно:
- Бенедикт, верни мою кровь! Верни ее.
Тот тупо изумился, словно бы ему приказали искать именно то, чего и быть не может. И что это нужно сделать именно так, как сказано. Но старую кровь снова в жилы не вольешь, не правда ли?
- Забери мою кровь.
- Хорошо...
- Она там, за домами палачей.
- Зовет тебя? Кровь?
- Там, на пустыре...
Лепет смазался и исчез, душа больного скрылась в тумане и стала недоступна. Но Бенедикт видел - пустырь за домами палачей, высохший бурьян и почему-то вечер. Развалины - чей-то бывший подвал и два-три бревенчатых венца над ним, серебристо-серые. Сидят трое-четверо, по очереди прихлебывают из большой бутыли. К ним-то вчера и подошел Игнатий... Но он лоялен то ли им, то ли Бенедикту. Прямо сейчас, и не понять, кто же такие эти пьяницы - всего лишь темные и беззвучные тени.
На прощание Бенедикт поцеловал возлюбленного в висок, а не в лоб - побоялся раньше времени призвать похитителей душ, но не ощутил ни сухости, ни влажности, ни тепла.
Во дворе, у самого порога ему стало дурно. Он надеялся, что Тео не заметит - тот стоял, глядел вроде бы в бесконечную даль, но на самом деле просто созерцал кирпичное крыло библиотеки - приковало взор, красное, яркое. Бледный свет, такой навязчивый, обесцвечивал и без того бледный камень построек, отнимал у вещей и вес, и объемы, и тяжесть, и сущность, но прозрачными они быть не могли. Тео с усилием отвел глаза и увидел, как ректор опирается рукою о стену, чего не позволял себе никогда. И вот этот скелет навис во весь рост над малорослым-доктором, хмуро уставился в лицо оловянным взглядом и потребовал:
- Тео, Вы не давайте ему спать, хорошо? Я скоро приду.
Тут Тео почувствовал себя так, как полагается нашалившему и глупому студенту. Он хотел оправдаться, но не мог угадать, в чем же ему надо оправдываться прямо сейчас? А ректору между тем удалось оторвать ладонь от стены, отступить и выпрямиться. Смотри-ка, думал Тео, сердца он не чувствует - вон как прыгает одежда. Подожди, погоди-ка, он ведь все еще с ножом, так и не снял с шеи да и забыл о нем напрочь! Доктор медицины, студенческое светило Ставрос хотел было предложить помощь и этому упрямцу, но промолчал. Он был уверен - Бенедикт либо сошел с ума, либо намерен совершить что-то. Он не просто слоняется, как вчера. Что ж, насколько Тео знал упрямого ректора, тот либо умрет в пути, либо действительно что-то сделает, либо взвалит на себя еще и обвинение в колдовстве, потому что силами природы здесь не справиться. А противостоять ему бесполезно и даже опасно. Что ж, пусть себе идет и оставит нас всех, наконец, в покое!