Тео вернулся к созерцанию кирпичей. Но, когда затихли шаги Бенедикта, ему стало так печально, так противно, что он скомкал бороду в кулаке и поспешно вернулся к больному. Но Тео-Крестоносец знал: ничего он больше не сделает, пациенту он бесполезен совершенно.
***
Второй привратник хотел, чтобы не скрипели ворота. Почему-то начал раздражать его этот ржавый скрип. Сообразив, что ректор собрался покинуть территорию университета, привратник заблаговременно отодвинул створку и сделал это так осторожно, что она промолчала. Ректор то ли не заметил ничего, то ли по своему обыкновению задумался - на поклон не ответил и проскользнул в щель. Второй привратник жил так, чтобы не знать ничего лишнего - время проводил только с семьей, компании с подозрительными людьми не водил и всех, у кого уже есть докторская степень, боялся на всякий случай до трепета. Он знал, конечно: сторожевого пса отравили, его коллегу оскопили, а ректор сходит с ума. Но он не желал знать, как все эти события между собою связаны и почему так произошло. Еще меньше ему хотелось думать о том, что же теперь будет. Но ректор ушел, ворота нужно было прикрыть, двор - подмести...
А Бенедикт ничего не желал знать ни о привратнике, ни об университете. Если он еще о ком-то и помнил, то это Тео, нужный доктор Тео. Но ни сам Игнатий, ни душа его не желали сейчас удерживаться в памяти. Что ж, подумал Бенедикт, если не мешать ему... Эта мысль не завершилась, ее оттеснила другая - как можно вернуть пролитую и давно свернувшуюся кровь? Должен ли он сохранить ее при себе, если разыщет? Верить предсмертному бреду - зачем? Но Бенедикту верилось, и выбор его свелся к двум возможностям - либо его путь отклонится чуть влево, как он и замыслил - тогда он уйдет к виселице и вверх по оврагу; но есть и путь резко вправо, которым вчера убежал Игнатий - мимо елочек, в переулки и на пустыри. Начинать следовало с чего-то одного, потому что времени почти не осталось.
Тут дорога околдовала Бенедикта, совсем как в молодости. Войдя в возраст, он стал оседлым не из-за слабости, не благодаря честолюбию. Оседлый может воплотить мысли, которым давно задолжал воплощение, а потом пасти их и растить. Путешествовать с юношами становится все скучнее, да и взрослый мужчина среди мальчишек выглядит развратным неудачником. Итак, дороги сами, соперничая, ложились под ноги, а разум плавал где-то в белесом свете. Повязка сползла, и кровь просочилась из свежей раны, стекла по ладони и закапала со среднего пальца. Она оказалась чуть менее черной, чем он ожидал. Так, может быть, его кровь сумеет разыскать кровь Игнатия и что-то с нею сделать? Приятно удивленный, Бенедикт поглядел вправо, свернул туда и шагнул к деревцам, где вчера Игнатий сбил его с ног и покалечил сердце. Если кровь будет капать, то станет чем-то вроде крошек Ганса и Гретель, и тогда... Дальше нужен был еще один выбор: или свернуть в переулочки, точно следуя вчерашнему пути Игнатия - там сейчас гуляли гуси, а то и свиньи, этот путь может заиграть тебя, заставить крутиться до самой смерти и не выпустить никуда, или же пройти чуть дальше, миновать территорию опасной черни и сразу выйти к палачам. Этот путь Бенедикт и выбрал, но кровь внезапно остановилась, его прихватил могильный холод. Если кровь не пойдет, если она остановится, он останется здесь, а переулки станут играть им, путником, не выпуская.
Пришлось отойти назад, и кровь возобновила течение почти у самых ворот университета. Привратник все еще глазел вдал,ь напоминал скучную обезьяну в клетке. Капля упала, за нею вторая, кровотечение стало надежным - не приносящим слабости, бодрящим. Оставалась надежда на левый путь, избранный еще вчера. Требовалось миновать места обманчивые, новые - жили там недавно разбогатевшие бюргеры, кому не дано было развернуться в самом центре; среди насельников процветал и медицинский декан. Ни базара, ни складов, ни церквей там пока не было - дорога разветвлялась дальше - на кладбище, дальше влево, и к Оврагу Висельников, правее. Дорогу на кладбище покамест не растоптали как следует, мертвые богачи еще не успели накопиться в достаточном количестве - а те, кто успел, нашли последний приют в соборе. Дорога к виселице была куда шире - висельники нужны медикам всегда; богатая чернь не меньше бедной любит, когда смерть грозит не им, а какому-то очередному ничтожеству... Так вот, значит, верный путь - к виселице и вверх, к черным скалам!
Путь был выбран, и кровь повела Бенедикта. Бюргеры до вечера понедельника очень, очень заняты, никто из них ему навстречу не попался, не обогнал в пути. Даже бюргерские дети не высовываются из школ, из детских комнат, не вылазят из кроваток - пока не придет новый Крысолов и не заберет их всех! Вот именно из-за Крысолова бюргеры так берегли потомство. Их бы воля, дети жили бы до совершеннолетия в золотых клетках, но такое, увы, невозможно! И слава Богу.
Вспомнив Крысолова и молодого Антона, Бенедикт незаметно для себя пришел ко второй развилке. Тут могильный холод снова сдавил бока, заставил его промедлить. Кровь капала так, как надо, но зато мышцы ребер стеснило, стало медленно выдавливать душу, ее оболочку или ядро, кверху, сквозь голову прямо в небеса. Может быть, серая птица вроде альбатроса взлетит над ним и покинет тело, и как же это будет прекрасно! Смолоду, со времен падре Элиа, Бенедикт не задумывался о том, что и он не обделен бессмертной душою. Если так, то дорога к виселице - его собственная, нужно оставить, бросить тело Игнатия (тот, с его точным звериным чутьем, уже обратился в теплый труп, захвачен иным пространством) и нагонять его душу в иных мирах, высвободив свою! Вот это, почуял путник, действительно верно. Если бы сейчас уйти прямо к Крысолову, то ничего этого уже не будет, и Игнатий, живой труп, исчезнет... Но тут же убоялся окончательного предательства - если он это сделает, ядро его души тут же развеется, как клубок зимнего дыма. Область истины была, как всегда, молчалива и ждала действий. Нужно было вернуться, посидеть с Игнатием, пока он еще живет, пожалеть его тело. Но душой овладел страшный голод, и Бенедикт понял: она - не птица. Игнатий рассказывал, что в Индии водятся большие черные змеи-кобры. Если кобру испугать, она встает на дыбы, потом на хвост и раздувает шею наподобие испанского воротника, а на том воротнике проступает рисунок очков. Больших кобр называют нагами. Говорят, что наги умеют управлять дождями, но брать их на суда невозможно - очень уж опасны. Да и погодой у себя дома они занимаются только на суше.
Форму такого вот змея приняла душа Бенедикта, восстала и разинула зубастую пасть. Что-то ему было необходимо - десять лет змий охотился за душою Игнатия, но так и не уловил, не проглотил ее. Оцепеней, складывай крылья, птичка, упади прямо в пасть! Но зачем охотиться за его душою? У души Бенедикта есть собственное ядро, оно и заслуживает быть проглоченным... Тут плоть и душа, оболочка и ядро, "моя" и "его" перемешались так безнадежно, что Бенедикт стал вынужден как-то действовать и направился к виселице, не к Игнатию. По дороге видел он вовсе не ландшафт. Несколько лет назад, среди алхимических рукописей Людвига, попалось ему и описание странного видения. Некий алхимик Зосима, то ли святой, то ли грек-язычник, получил повеление к трансформации. Его вынудили обрушить собственную плоть и сожрать тело, расчлененное на мелкие кусочки, и как же это было больно, как отвратительно! Но Зосима Паноплитанский сделал это и был, наверное, преображен. Вот так сейчас душа-кобра силилась пожрать то ли плоть, удерживаемую нервной силой, то ли неведомое ядро души. Это ядро ощущалось как серый тяжелый шар и властно притягивало; змей все шире разевал ядовитую пасть, но не мог поглотить бездну. Тяжеленное ядро вело за собою, ненужное кровотечение почти остановилось. Следуя, повинуясь, Бенедикт добрался до виселицы. Хотелось присесть под нею, навалиться на рассохшийся столб спиною, но этого делать было нельзя: ляжешь - не встанешь! С сожалением взглянув на виселицу, Бенедикт свернул вправо.