- Ах, так? Ты, значит, кочуешь с медицинского на юридический и обратно? И никому ты не нужен, кроме белобрысого, ты, рабская шлюха!
Парень попробовал поймать его за горло и промахнулся, Бенедикт ответил ударом по скуле, тут же ему в затылок ударилось что-то пружинящее - видимо, брошенная палка. Медлить смысла не было, они осмелеют. Собственные вьющиеся движения возбудили Бенедикта, плоть дала слабину и начала освобождение. Он, сделав вид, что хочет ткнуть противнику в глаза, чуть обождал, схватил его левой рукой за яйца и сжал пальцы. Рыхлый взвыл, но устоял на ногах. Словесности молодой человек не понимал совершенно, а на практике оказался весьма неглуп. Если он отступал, то мог ожидать, что ректор ослабит хватку. Если останавливался, яйцам причинялась невыносимая боль. Это, по крайней мере, до него дошло - в отличие от философии логики, законов и анатомии. Сам Бенедикт получил в оскаленные зубы, но улыбаться не перестал и тем смутил противника еще больше. Так он и двигал его, ходячую мебель, и было это весело, пусть и риск получить ножом в спину только возрастал. Кто-то взвизгнул справа - не пес, мальчишка, - и прозвучала родная, добротная брань. А вот о гениталиях парню упоминать не следовало - оскопление уже состоялось, хотя в этом сне наяву Игнатий был еще здоров и силен.
Вожделение палило Бенедикта сухим огнем, но не к толстому парню, разумеется - к собственным действиям, к убийству. Так вот почему его всегда боялись! Вот почему и сейчас не смеют напасть всей толпой. Теперь оба противники зачумлены, и никто к ним не прикоснется. Все боятся. Ректор может изнасиловать несчастного кретина при многих свидетелях (может быть, придется и это сделать, хотя бы символически), и того никто спасать не будет, чтобы не замараться.
Бенедикт не ожидал такой силы и такого упорства от собственного вожделения. Парень давно уже сдался отступал, а его врагу все было мало. Подбородок парня он отдавливал сверху или отражал попытки оторвать руку от многострадальной мошонки (а член-то у него съежился, зато яйца раздулись) и просто шутки ради громко щелкал зубами, если враг осмеливался дышать ему в лицо. Что ж, я больше никогда его не увижу, никогда не прикоснусь, и расплачиваться за это будет жирный! Жирный понял, что дело плохо, растерялся и все старался Бенедикта придушить. Слышно было, как его дружки идут следом, наблюдая, но мальчик-художник пока не был готов орудовать ножом. Справа кого-то с удовольствием, захлебываясь, рвал Урс и поносил всех святых и Пресвятую Деву Игнантий.
Спутники рыхлого увидели край оврага и заорали. Именно туда гнал противника Бенедикт, и тот послушно отступал. Но сейчас парень стал, как упрямый осел. Тогда Бенедикт еще крепче ухватил его яйца, вывернул и дернул на себя. Яйца прикрепляются к подпузию прочно, и ему плевать было, оторвутся ли они. Парень даже не закричал, захлебнулся дыханием, и Бенедикт просто толкнул его. Тогда парень упал, но, падая, подсек Бенедикта ногой и повалил на себя. Тут вступили другие, все сразу - кто-то пнул чем-то твердым метко под зад, остальные обрабатывали ребра. Некий умник попытался захлестнуть горло ректора веревкой, но промахнулся дважды и отстал. Значит, медлить смысла не было. Что вытворяли чресла Бенедикта, Бог весть, но парень скулил от ужаса. Пора было заканчивать, и Бенедикт протянул правую руку к горлу противника. Тот защитился подбородком, отвесил челюсть и разинул рот. Тогда Бенедикт, не медля, не раздумывая, не рассчитывая, запустил пальцы поглубже в глотку и вцепился ногтями в корень языка. Парень делал сухие рвотные движения и стискивал зубы, он мог отхватить оба пальца у самого основания. Он засучил ногами и попробовал еще раз ухватить Бенедикта за горло, но ручки-то у него были слабые, пухлые, потные и скользкие! Плохие руки, не для медика. Так что Бенедикт знай себе давил и терпел, а толстая оболочка языка мало-помалу поддавалась под мягкими пупырышками. Парень заметался под ним и заскользил к краю провала. Душа Бенедикта, большая кобра, встала на хвост, зашипела и освободила замученную плоть. Падая, он повернул голову, как для поцелуя, вправо, потянул челюсть парня за корень языка вниз, вцепился ему в нос зубами у самого основания и давил, стискивал зубы, пока не захрустело вовсю, не ощущая вкуса крови.
Что созерцал старый Эомер, непонятно. Когда Бенедикт вернулся к нему, тот не отрывал взора от светлых небес, словно удерживался на краю склона, вися на ниточках взгляда. Бенедикт провел мрачную ревизию - пальцы сухие, не откушены и даже не повреждены, ни голова, ни задница, ни бока не биты. Только ребра скованы. В разочаровании он встал, и камни под ним не шевельнулись, спросил:
- Эомер, то, что я видел - правда?
- Ах, сынок, - соболезнуя, отозвался старик, не сводя синих глаз с небесного тумана, - Я же не знаю, что именно вы там видите. Я - пограничный страж, и только, вроде фиванского сфинкса.
Этот брюзга не сострадал прежде, и следовало обождать, он мог бы... Эомер чуть шевельнулся и добавил:
- Сынок, ты так похож на моего покойного сына...
Что ж, одно к одному, смерть сейчас интересовала обоих; потому Бенедикт уточнил:
- Что с ним случилось, князь?
- Умер от ран после зряшного поединка. Он получил две раны в живот, две!
- Значит, он дрался раненый...
Тут Эомер обернулся, гневно сверкнул очами, а резной табурет оставался недвижим:
- Ты знаешь о том, каково стоять на ногах с поврежденной брюшиной?!
Потом скорбно вздохнул и снова уставился в небо; покачнулся и выровнялся его табурет.
- И, сынок... Я так и не встретил его после смерти. Не смог, не догнал.
- Как это?! Не может быть!
- Может, как оказалось.
- Тогда мне пора!
Ничего не стоило это победоносное видение - все равно что девичий сон. Да и желанное убийство, настоящее или нет, уничтожает душу, от которой и так почти ничего не осталось. Эомер остался сидеть, Бенедикт вышел на тропу и заскользил вниз. Камни шуршали навязчиво, напоминали о том, что тени давно уже потускнели и удлинились.
- Иди, сынок, иди! Прости, что не помог.
Старческий голос вроде бы таял. Бенедикт обернулся непроизвольно: из провала подымалась клубами ночь, зеленовато почернело, словно обуглилось, и одеяние приграничного стража. Бенедикт видел, холодея: ножки табурета, висевшие над пропастью, судорожно вытянулись вперед, сидение его удлинилось, стало толстым и круглым; когда всадник слегка откинулся назад и гикнул, резко удлинились, согнулись и спружинили задние ножки ее, призрачной клячи. Голова отрасти то ли не успела, то ли не была нужна вовсе. Нет, это Эомер сидел странно, не верхом, а свесив ноги вперед, потому-то у коня не отросли голова и шея. Прянул безголовый конь, он в свете низкого розового солнца выглядел черным, и казалось, что он видит, всадник расхохотался и хлопнул его по тусклому крупу. Бенедикт отвернулся и пошел, не оскальзываясь. Страшен и отвратителен этот конь своей естественной безголовостью. Отвратителен и человек Эомер, выбрав рабство и после смерти. Значения не имело, то ли ему была назначена такая казнь, как фиванской Сфинкс, ежели он окажется бесполезен; то ли старик упадет и разобьется, погибнет еще раз в надежде догнать своего сына; то ли он просто возврашается домой и будет ждать следующего странника. Сам Бенедикт должен спешить к Игнатию, пока не уплотнились длинные тени, обогнать их.
***
Ядра душ, сопричастные бездне, способны потерять оболочки и вечно вращаться рядом вокруг некоего общего центра. Но: Эомер, колченогий конник, всадник-хромец, так и не догнал доблестного сына? Пошевелив забытый нож - не потерял! - Бенедикт заторопился, что-то прикидывая. Если Эомер так и не нагнал сына, то у Бенедикта время еще есть. То, что он видит как необходимость - двойной смертный грех: добивать раненых разрешено только в бою, а то, что греки назвали давным-давно "эутанасией", это - проклятие и убитому, и убийце. Самоубийство, логически из нее вытекающее - тем более. И тогда ядра их душ окажутся даже не в аду, а будут подвешены в бездне, в вечной неопределенности, и эту возможность необходимо использовать, пока не поздно, пока смерть не развела их!