Эомер, добрый брюзга, незаметно позаботился о нем, помог справиться со временем. Лишь только тени легли длинно и плотно, расчленив дорогу, как перед Бенедиктом возникли сетчатые ворота университета. Второй привратник пребывал в нетях, ворот не запер. Путник ощущал - так же гибки металлические прутья, как нити паутины, и так же коварны. Пока он думал, время тоже стало гибким и липучим, как паутина, размягчилось, расплавилось и задержало его. Тени стали растворяться, испарились, сотворив сумерки. Тогда, чтобы не медлить больше, Бенедикт отодвинул створку и вошел. Были самые обыкновенные серые сумерки, ветерок тянул по земле мусорные хвосты. Второй привратник дремал на скамейке у входа.
Никто Бенедикту мешать не должен. Света в сторожке не прибавилось, и это могло значить все, что угодно. Если надо, он уложит еще и Тео, ведь мысли хитрого грека так очевидны и провоцируют месть; а мальчишек легко запугать, не зря же они его никогда не любили, приходилось дополнительно муштровать их, пусть хотя бы уважают. И после этого - два удара, и все.
Но он опоздал, на что и надеялся в глубине души. Был с Игнатием не Альбрехт, а тот самый мальчишка, что заставлял Бенедикта сморкаться - видимо, это и есть трусишка Амадей. То, что он делал, бросалось в глаза, было нарочито узнаваемо - Игнатий протянулся на лежанке, челюсть его была подвязана как при зубной боли, со смешными заячьими ушками на макушке, опухшие глаза уже чем-то заложены, а сейчас Амадей стягивал вторым платком лодыжки. Окровавленную повязку в паху никто поменять не решился. Закончив, мальчик приложился к остаткам вина (такого ему ни в трапезной, ни в кабаке землячества никогда не наливали) и утер пот со лба. Амадей должен был позвать Тео, вот сейчас он развернется и столкнется с ректором.
Тому не хватало времени. Труп теперь принадлежит медикам, а душа уже отошла. Если сейчас нанести удар, неизвестно, что сделают с телом. Поэтому, не дожидаясь Амадея, Бенедикт отскочил за дверь и слишком быстро для надсаженного сердца ушел к себе.
В тайнике шкафа пылилась долговая расписка, но возиться с нею сейчас было бы слишком долго. А его подушка, прикрепленная веревочкой к гвоздику изголовья, а уголок, в который эта веревочка вшита? Все считали, что ректор беднее последней церковной мыши. Слов нет, книги и любовник обходятся недешево, но Игнатий мог бы обойтись еще дороже. Покойник очень легко садился на шею, если ему это позволять, прости, Господи! После одной достопамятной долгой ссоры, когда Бенедикт поочередно то покушался на убийство, то валялся у него в ногах, было принято такое решение: часть денег ректора откладывается на черный день, и Игнатий знать не должен, сколько там есть всего. Причиной ссоры было то, что Игнатий приревновал покровителя к какой-то письменной мысли, счел себя дураком и крепко обиделся.. А потом, что гораздо хуже, завел обыкновение ревновать к студентам, молодым магистрам и даже к Людвигу с его книгами (о чем трещали по-латыни эти умники, матрос так до конца и не научился понимать). Объектов для ревности было слишком много - почти весь университет, кроме самых старых и спесивых! Это безумие. Как ему ни доказывай, что из бенедиктовой плоти он вытеснил всех возможных соперников, навсегда, и опечатал плоть его своей волшебной печатью... Не убеждало упрямца ничего, кроме денег, а вот это было уже слишком обидно: Бенедикт был вынужден ревновать его к собственным деньгам! Еще глупее вечный шантаж - уйду, уйду! И если сейчас покойник, после измены с врагами избрал себе покровителя, Смерть, то действовать надо быстрее быстрого.
Бенедикт достал нож, широко вспорол нужный уголок, да так и забыл оружие на кровати. Пошарив в нутре подушки, вытащил самую крупную и увесистую из монет (еще вчера ей суждено было стать частью платы за "домишко"), он отбросил подушку вслед за ножом, зашивать не стал - она и такая кому-то завтра пригодится, - и поспешил в церковь, по дороге норовя обогнать самого себя, пока больное сердце снова не свалит его с ног.
Священник, тот, кто постоянно "мыслит хором", жил в основном в церкви. Дома его не бывало даже поздними вечерами - особенно сейчас, когда больной Вегенер изводил беднягу многочасовыми и многократными бредовыми исповедями. Как бы ни тошнило молодого пастыря от запаха перегара, а эти скандальные исповеди нравились ему - ведь хоть этому-то пьянице он был нужен! Людвиг думал, что священник пока не смеет мастурбировать в церкви (такой грех возможен, для него описана определенная эпитимия в зависимости от сана грешника) и ходит домой только ради рукоблудия, самобичевания - все видели, как регулярно проступает кровь на белом облачении, - да беспокойного краткого сна. Сейчас от Вегенера остался сивушный аромат, сам он успел уйти, и священник блаженно отдыхал в уголке на скамье. Тут ему ректор и помешал. Садиться он не собирался, но подскочило несколько раз больное сердце, и он упал на скамью рядом, потер грудь под горлом. Попросил о христианском погребении усопшего Игнатия. Священник возразил сразу:
- Но меня к нему не звали...
- Не успели...
- А врача Вы призвали сразу!
- Но Вы же знали, так почему сами не пришли?!
- Трех дней еще не прошло, - победоносно ответил священник. Да, придраться было не к чему - Игнатий пострадал в воскресенье, и никто не озаботился спасением его души. Так ты, мальчик, тоже целишь в меня? Бенедикт угадывал:
- Так Вы позавидовали востребованности врача?
Священник продолжал еще увереннее:
- Я знаю, о чем Вы сами десять лет умалчиваете на исповеди!
Бенедикт мгновенно принял и отразил удар:
- Если Вы примете мою исповедь прямо сейчас, Вы разрешите похоронить его по-христиански?
Да, ректор всегда предъявлял смачный и рискованный грех сомнений в бессмертии души, а также злобность к студентам...
Жаль, нож остался дома!
... и перемудрил: другие старикашки каются в половых грешках регулярно, и только он - нет! А священник видит всех.
Но священнику на сегодня надоело принимать исповеди. Он уже наслушался про бесовские проделки и иллюзорные вины библиотекаря. Зато рассказ ректора, как бы ни был унизителен, может нагнать на священника зависть или, что еще более нежелательно, пробудить плотские похоти, а когда он уймутся, неизвестно. Нет, исповедь этого надменного хитреца сейчас в планы священника никак не входила. Он отвел глаза и сделал вид, что начинает медитацию. Так шантажировать своего духовного отца - еще один великий грех! Получается, не Бенедикту нужно спасение души покойного, а якобы его духовному наставнику? Ну уж нет! И пусть гордый ректор помучается.
И Бенедикт не чурался жестокости, он знал, как используется унижение, преподанное в правильной дозе. Ректор уложил золотой между собою и неприступным священником:
- Святой отец! Примите... Погребение и службу я оплачу отдельно.
А что примите - "мою исповедь" или "эти деньги"? Церковь нищая, маленькая, студенческий хор поет разве что по воскресеньям. На носу зима, а дрова пока не закупили... Но священник испугался - если б его подкупали серебром, он бы принял взятку как пожертвование, и все было бы в порядке, но золото! Это соблазн. Он никогда не держал в руках ни одного золотого, а этот был бы потрачен на грех, если в не потребность в его услугах! Бенедикт понял, что проиграл, и сник. Священник выпрямился и прикрикнул:
- Да как Вы смеете! Подкупать то исповедью, то золотом! Заберите немедленно!
Но Бенедикт монеты больше не коснулся, и священник сбавил тон, оправдываясь, но строго:
- Разве Вы не знаете, что усопший ни разу за десять лет не побывал в церкви?
- А если он молился в соборе?
- Он не соблюдал постов, не исповедовался. И, вероятно, вовсе не верил в Бога. Разве Вы такого не подозревали?
- Нет.
- Церковь не может принуждать к вере, а Ваш наложник в христианском погребении не нуждается.
Бенедикт плюнул под ноги святому отцу, золотого с собой не взял. Он просто ушел, сильно шаркая ступнями. Когда этот шум затих, священник подобрал золотой, положил его в кружку для пожертвований (там давно пылилось несколько студенческих грошей) и пошел домой, искупать грехи гордыни и сребролюбия с помощью жесткой, узловатой, любимой веревки.