Тот, видимо, заметил, что с юношей что-то не так, и нахмурился. Сидел он, как всегда, за решеткой, словно бы в клетке, но запертым чувствовал себя именно Бенедикт. Бенедикт что-то произносил, Элиа уверенно слушал. Сомнение постепенно покидало его; увидев это, Бенедикт дернул челюстью. Элиа размяк и хотел пошутить, смягчить все - в ответ на привычное " я давно влюблен" мило ответил:
- В кого же на сей раз, сын мой?
... и получил:
- В Вас!
Тут мгновенно посерел и загрустил уже Элиа:
- Так ты лгал мне?
- Я молчал. Не хотел Вас пугать. Хотел Вас сохранить.
Элиа обиделся, и Бенедикт не простил ему этого. Напротив, трусость духовника развязала ему руки.
С той злосчастной исповеди Элиа стал являться ему не только в грезах, но и в сновидениях. Бенедикт почти ненавидел его, но избавиться от желанного образа никак не мог. Что ж, я лгал Тебе - Ты обиделся и закрылся - теперь я лгать ни за что не стану. Хитрый ученик пошел на страшный риск и согрешил против второй заповеди Моисеевой, а то и даже против первой. Он не знал, что, рассказывая о чувствах, усиливаешь их - он думал, что угля в пламя подбрасывает молчание. Бенедикт, ненавидя, с видом добросовестным и скорбным, пел духовнику такие гимны, что того заливало краской, а темные глаза уклонялись, уклонялись... Это нравилось несчастному, и он называл Элиа такими словами, какими Блаженный Августин обращался только ко Всевышнему, и то письменно. Элиа тревожился, не попадался на глаза в свободное время, но принимать исповеди был обязан - другого духовника монастырским мальчикам не выделили. Прежде это вполне устраивало итальянца, но теперь почва под ним затряслась. Со своим духовником он, видимо, так и не посоветовался. Но почему? Духовный сын регулярно соблазняет его прямо на исповеди, пугает его, а духовный отец молчит, покрывает его и провоцирует? Дрожала земля и под Бенедиктом, месяцы он жил в состоянии, близком к безумию. После таких вот "исповедей" его одолевала сильнейшая вина, но каяться было некому. Такой игры он не вел больше никогда, и особенной злобности в нем не замечали.
Через год, в следующий великий Пост, ненависть стала явною для обоих. Бенедикт узнал, что в семинарию пошлют не его, бирюка; видимо, признали опасным для служек или потенциальным еретиком - тогда понятно, что за итальянский интриган к этому руку приложил! Неделю исходя яростью, Бенедикт отчаялся, и его принялась терзать привычная вина - на сей раз не сладостная, а невероятно жестокая, неумолимая и неотступная. Он решил, как думал тогда, пойти к Элиа не на исповедь и попросить прощения. Может быть, сбежать потом из монастыря, если станет совсем невмоготу. Духовника он застал вечером - тот уходил из церкви к себе. Опечаленный, Бенедикт свернул в подворотню следом, нагнал его и хотел было заговорить, но тело его не послушалось. Оно, более крупное - прежде он видел Элиа сидящим и думал о нем по детской привычке как о большом - схватило священника за плечи, встряхнуло и прижало к стене. В чуждых глазах показался сначала страх, затем гнев и почему-то вина. Бенедикт опьяненно обрадовался и прижал его крепче. Он перерос духовника больше чем на полголовы, и тот теперь смешно висел. Растерявшись (а что теперь делать? Овладеть им? Ударить? Но как?), Бенедикт замер и тут же схлопотал тяжелую пощечину. Пощечина-то его и освободила. Выпустив хрупкие плечики, он перехватил в воздухе другую взлетевшую ладонь, склонился, стал целовать ее и прижал к щеке. Элиа выдернул руку и почти убежал, шурша сутаной. Бенедикт заметил, что стоит, по исповедальной привычке, на коленях и плачет. Сердце мое, остановись!
Не уходи.
После Пасхи Бенедикт впервые в жизни угостился вином, добросовестно, и направился в город. Приехали бродячие актеры, ставили какую-то иностранную комедию с непристойностями. Той же ночью он лишился невинности с итальянским актером; под утро, когда юноша задремал, то сказал то ли с иронией, то ли жалостливо: "Изголодался, бедный монашек!"
В монастырь он вернулся, нарочно извалявшись в грязи, притворяясь пьяным. Немного времени спустя Бенедикта оправили на полевые работы - за гордыню, пренебрежение исповедью и "ночную пьянку", а потом спровадили в университет. Элиа и не скрывал, великодушный благодетель, что покровителя с толстым кошельком нашел и упросил именно он.
Воспоминания исчерпали себя и породили решение. Сначала Бенедикт не понял его и отправился в каморку за ножом. Но помедлил, подумал о чем-то и не стал целить в горло, как намеревался. Такой мощной и подлой игры, как с Элиа, он не вел больше никогда и ни с кем - и выгадал! Значит, ее можно воскресить сейчас, и тогда не нужно будет убивать себя, рискуя опоздать: насколько он знал Игнатия, душа его, освободившись, будет уходить все быстрее и дальше от этого мира и от него, Бенедикта, уже не возлюбленного.
Она ускользает, и в пути ее перехватит Сатана. Можно будет поторговаться...
***
Сначала нужно было доделать то, что связано с завещанием. Никто больше не стукнет в дверь, не вызовет его. Тео нацелился на труп, ежели он будет похоронен в неосвященной земле. Что будет с его, Бенедикта, трупом? Вероятно, вывезут на катафалке, чтобы не ронять достоинства университета и не отпугивать студенческих папаш...
Потому-то ректор с трудом поднялся из кресла у дверей и снова полез в шкаф. Почти не роясь там, вытащил с нижней полки три папки, резко разогнулся и унес к столу под распятие. Потом, вспомнив, положил сверху и ту работу о Платоне, что написал стареющий доктор философии. Этот гладкий взрослый мальчик, вероятно, и станет ректором, он так давно этого хотел... Отчужденно рассмотрев свои папки (вот закладки с примечаниями, где-то вшиты и вклеены листочки, и пыль, пыль, пыль, пепел толковых мыслей), ректор отодвинул все на край стола. После резкого движения, да и папки были тяжелы, сердце снова ударило в горло - раз, другой, третий - и затрепетало. Ноги словно охватила и растворила холодная вода. Когда торопишься, вот так приспичивает сесть и отдохнуть! Делать нечего, Бенедикт опустился в кресло отдышаться. Как назло, на глаза попало уродливое распятие. Насколько оно сладострастно, он раньше не думал. Но напряжение мышц и телесные изломы Распятого говорили о сладострастии боли - мастер то ли присутствовал при пытках, то ли... "Хорошо же, - злобно подумал Бенедикт, обращаясь к Богу-сыну, - Вот сойди теперь с креста, коли сделал все, чтобы попасть на него. Сойди, Тебе же говорили!". В глазах Христа вспыхнули и погасли красные отблески. Потом что-то заскрипело, распятие согнулось, словно бы взгляд ректора был чугунным и ударил Его прямо в живот. Распятие гнулось, а гвоздь все лез и лез из белой стены. Иисус перевернулся вниз лицом и свалился на пол, но с креста так и не сошел!
Страдания упорного Бога привели к тому, что Бенедикт снова почувствовал и сердце, и ноги. Следовательно, терять время нельзя было. Тот, кто ушел, отплывал все дальше и дальше, и скоро след его души будет навсегда потерян - такое уже случилось с Эомером. Бенедикт вышел во двор, в пепельный воздух. Ветер улегся уже, стало холоднее, как будто что-то отпустило в небесах, и они могли бы заснуть этой ночью. В сторожке не зажигали света.