воспитании. Ее редкостная красота, приветливость, изящество манер и речи
удостаивались похвалы всех, кто ее видел, и тех, кто не слушал рассказы о ней с
жадным любопытством и не передавал с преувеличениями. Каждое слово,
сказанное в похвалу ей, было для Елизаветы как острый нож, и в ее глазах
величайшими преступлениями несчастной Марии были те дары, которыми
наделила ее природа.
Леди Скруп в юности провела несколько лет при французском дворе.
Мария была приветлива и дружелюбна и всей душой привязалась к тому, кто
удостоился ее благосклонности. Дружба, которую она питала к леди
Матильде, сделала их расставание еще более горьким для обеих, если бы по смерти
Франциска Второго Мария не оказалась чужой во Франции и не была
вынуждена, с бесконечным сожалением, покинуть королевство, где была воспитана,
и принять власть в другом, раздираемом внутренними смутами, не ведающем
той мягкости нравов, которая придает очарование обществу и которая
чрезвычайно украшала собою французский двор, до той поры возглавляемый ею.
Беды, которые обрушились на нее, едва она оказалась в Шотландии, не
оставили ей времени как-нибудь отличить тех, кого она прежде удостоила
своим вниманием. Леди Скруп, однако, навсегда сохранила привязанность к ней,
порожденную скорее сочувствием, нежели благодарностью. Нынешнее
горестное положение королевы, о котором она много слышала от мужа, волновало
ее до глубины души. Она обвиняла Елизавету в низости и несправедливости
и, не сомневаясь в невиновности Марии, горячо желала облегчить ее
заточение и убедить ее в том, что не все друзья отвернулись от нее в несчастии.
Чувства ее были столь пылко-великодушны, что не могли оставить меня
безучастной. Я, незаметно для себя, оказалась причастна к тому, что так близко
затрагивало интересы моей невестки, и стала порицать такое обращение с
королевой, которую, при более счастливых для нее обстоятельствах, я бы,
несомненно, осуждала.
Лорд Скруп, уступая неустанным просьбам жены, представил на
рассмотрение Елизаветы недопустимость того, что при королеве Шотландии нет ни
одной высокородной дамы и отсутствует свита, которую любой замок,
избранный ею в качестве убежища, должен ей предоставить, независимо от
того, виновна она или нет. Вдобавок он намекнул на ошибочность суровых мер,
которые могут привлечь внимание простонародья и, возбудив в нем жалость,
ослабить его преданность трону.
Этот последний довод значил для королевы несравненно больше, чем
первый, ибо сердце ее было скорей доступно соображениям политики, нежели
деликатности. Все же она назначила леди Скруп состоять при Марии и
отдала распоряжение о более подобающем ее сану обращении с ней.
Довольная тем, что добилась своего, оставаясь при этом в тени, леди
Скруп не стала медлить с отъездом, но, не желая расставаться со мной,
использовала все мыслимые доводы и все свое влияние, чтобы убедить меня
ехать вместе с нею. Она говорила, что не имеет намерения вовлекать меня в
веселые затеи, что поручение, данное ей, вполне отвечает меланхолическому
направлению моих мыслей. Мое желание увидеть Марию, в соединении с ее
доводами, побудило меня согласиться.
Замок Болтон, куда Марию преггроводили по приказу королевы, был
неприступной крепостью на границе Йоркшира — без мебели и удобств,
подобающих царственной гостье, и сразу показал ей, на какое горестное заточение
она обречена. Напрасно лорд Скруп, по доброте души, пытался скрыть от
Марии судьбу, ей уготованную: она предалась безутешной скорби, которая
возросла от известия о смерти Ботвелла, скрывавшегося в Норвегии.
В Дерби нас встретил герцог Норфолк, которого страстное желание
видеть королеву Шотландии побудило присоединиться к нам. Этот вельможа, в
полном расцвете сил, обладал привлекательной наружностью и покорял
пылким, живым нравом. Не имея в Англии равных себе в знатности, он давно
вознамерился сочетаться браком с Марией, и смерть Ботвелла возродила его
утраченные было надежды. Я поражена была явной переменой в нем и не
сразу поняла, что вызывает у него то нетерпеливую досаду, то глубокую
задумчивость, но удовольствие, с которым он слушал хвалебные речи сестры о
королеве, нежность, которая светилась в его глазах, когда он рассказывал о