незаслуженному порицанию? Гордость и радость ничем не запятнанной
добродетели — это все, что судьбою позволено мне сохранить из богатств и почета,
сверкавших в юности перед моим взором. Это не значит, что я мало ценю свое
самое дорогое и священное достояние — но даже оно сейчас отнято у меня, и
есть один лишь способ вернуть его себе. Каким ни безнадежным видится мне
этот шаг, я должна на него решиться — да, я должна любой ценой увидеть
короля, и если все иные средства будут бессильны доказать мою невиновность
(увы! Неужели я дожила до того дня, когда она оказалась под сомнением?), то
пусть святая тень принца Генриха восстанет, дабы оправдать меня. Я не
обеспокою вас более, досточтимый Мэррей, лишь соблаговолите передать письмо
лорду Рочестеру с моей просьбой к королю о личной аудиенции.
Решением столь невероятным я ошеломила Мэррея не меньше, чем он в
начале нашего разговора ошеломил меня. Ему показалось было, что рассудок
мой помутился, но, видя, что я вполне владею и мыслями своими, и
чувствами, он не счел возможным перечить той, чья душа поражена обидой, а вновь
обретенное мною спокойное достоинство заставило его поверить, что я
действительно имею сообщить нечто важное, хотя что это может быть — он не в
силах был себе представить. Я написала, сообразуясь с принятым мною
решением, лорду Рочестеру (только что пожалованному титулом графа Сомерсет), и
Мэррей, обещав доставить письмо завтра рано утром, удалился с теми же
предосторожностями, с которыми вошел, и оставил меня в одиночестве. В
одиночестве, сказала я? Ах, Боже милосердный, никогда еще не была я менее
одинока! Тени всех, кого я любила, казалось, окружили меня в этот
решающий час, множество смутных мыслей, своевольно тесня и сменяя друг друга,
проносились в моей голове. Неожиданно я оказалась на главном повороте
своего жизненного пути: после бесконечных отсрочек, постоянного страха
наконец настала минута, когда долго хранимая тайна должна была выйти на
свет. За себя я перестала страшиться давно. Признание королем нашего
родства не дало бы мне счастья после того, как, увы, не стало несравненного
юноши, ради которого я только и желала этого признания. Но и отрекшись от
родственных уз, он не мог бы нанести урона судьбе, оставившей мне так мало
надежд. Но, о, когда я вспомнила, что его единое дыхание может загубить тот
нежный цветок, что я взрастила усилиями всей моей жизни, что он может
столкнуть мою юную Марию, прежде чем добродетели и достоинства ее
будут явлены миру, в безвестную и бесславную могилу, — где было мне взять
силы, чтобы совладать с этими мыслями?
Остаток ночи я посвятила тому, чтобы собрать воедино правдоподобные и
убедительные объяснения, которые могли бы отвлечь и занять ум моей
дочери до того, как событие станет известно, и тем уберечь ее от мук тревожного
ожидания. Я также собрала все бумаги и доказательства, удостоверяющие те
права, о которых я вынуждена была заявить, и, заново просмотрев и изучив
их, увидела в них столь надежный залог не только своей безопасности, но и
будущего высокого положения, что благословенный покой сменил собою все
те порывы скорби и негодования, что терзали меня в последние дни.
Воспользовавшись приглашением, которое по договоренности со мной
прислала дама, жившая по соседству, я на день отправила дочь к ней погостить.
Едва я успела проводить ее, как прибыл гонец с известием, что граф
Сомерсет будет иметь честь посетить меня нынче днем.
С чувством гордого презрения я смотрела, как новоявленный граф
Сомерсет наводнил мой двор королевски пышной свитой. Единственный
представитель королевского рода, который бывал здесь, с присущей ему благородной
скромностью пренебрегал праздным великолепием. Навязчиво предлагая
свои услуги, граф дал мне почувствовать значительность собственной
персоны и попытался неумеренной лестью покорить мое сердце и проникнуть в его
намерения, но я не нуждалась в отличиях, обретенных через его содействие.
Я вежливо уклонилась от разговора как о клеветнических измышлениях, так
и о цели желаемой аудиенции и лишь поблагодарила его за то, что он
обратил ко мне слух короля; говоря это, я покраснела при мысли о том, к какому
презренному посреднику вынуждена прибегнуть. Я заметила досаду,