которые до той минуты лишь единожды взглянул, хотя даже при этом беглом
взгляде лицо его вспыхнуло под влиянием неотразимой достоверности. В
приемной меня встретил граф Сомерсет, который, видя, что я близка к
обмороку, приказал принести воды и нюхательную соль, сам при этом оставаясь
подле меня, словно бы для того, чтобы показать мне, что ни в коей мере не
желает повлиять на решение своего господина. Однако ожесточение борьбы
покинуло меня в тот самый миг, как я раскрыла свою тайну, и теперь я начала
возвращаться в привычное мне уравновешенное и спокойное состояние.
Усердные старания Сомерсета вернуть мне спокойствие и бодрость не
остались мною не замеченными, хотя чутким ухом я прислушивалась к звуку
шагов короля, который расхаживал по кабинету неровной походкой,
временами останавливаясь. Наконец дверь кабинета распахнулась, и Сомерсет,
удаляясь из приемной, сделал мне знак войти. Король с благожелательным видом
ступил мне навстречу и, взяв меня за руку, слегка приложился поцелуем к
моей щеке.
— Ободритесь, сударыня, — сказал он. — Как ни удивлены мы вашим
внезапным заявлением и этим неожиданным открытием, благоговение перед
правами нашей покойной матери и справедливость по отношению к тем
правам, что вы наследовали от нее, обязывает нас признать в вас ее дочь.
И вот теперь я действительно едва не лишилась чувств, могу даже
сказать — едва не умерла. Быть признанной и его сестрой, и дочерью Марии! В
самые счастливые часы не осмеливалась я и мечтать о том, что так чудесно
сбывалось в эту минуту. Душа моя была охвачена таким безграничным
восторгом, что один этот краткий миг искупил собою долгие годы тоски и
скорби. Бессвязные восторженные восклицания рвались из груди моей, и,
поддавшись искреннему порыву благодарности и любви, я впервые в жизни
кинулась в объятия брата, не помня о том, что это — объятия короля. Никогда
самый изощренный лицемер не сумел бы изобразить радость столь чистую и
совершенную, и даже если бы я не смогла представить иных доказательств
своего происхождения, священный голос крови мог подтвердить его.
Король сел подле меня и, перебирая бумаги, которые все еще держал в
руках, время от времени задавал мне вопросы о тех из них, которые казались
ему неясными или неполными. Заручившись его терпением, я вкратце
поведала ему об удивительных событиях моей жизни и таким образом вполне
естественно привлекла его внимание к той, что была средоточием моих забот,
моих надежд, всего моего существования.
— Я уже много слышал о вашей дочери, — заметил Иаков. — Говорят, она —
само воплощение красоты. Отчего же вы так странно скрываете ее?
Не имея возможности назвать истинную причину, которая заключалась в
том, что у меня попросту не было почтения к его душевным качествам, я
привела различные незначительные резоны, которые, разумеется, никак не
могли бы на меня повлиять.
— Ни слова более, — прервал мои объяснения король. — Насколько я
понимаю, сударыня, вы не со всеми были столь скрытны. Мне нетрудно понять,
кто пользовался вашим доверием. Было бы лучше для всех, будь ваша тайна
доверена мне раньше, и тогда я мог бы понять...
Он умолк, не произнеся имени сына, и со вздохом оставил фразу
незаконченной. Меж тем я, обвороженная его неожиданной искренностью,
любезностью и великодушием, жестоко порицала себя за то, что полагалась на чужие
отзывы, не пытаясь сама узнать характер того, о ком решалась судить. Мы
долго беседовали с королем, и с каждым словом этой беседы я все более
проникалась к нему доверием, почтением и любовью. Из многих его выражений
я поняла, что он опасается противодействия со стороны королевы и своего
фаворита и предвидит, что столь позднее обнародование брака между его
матерью и герцогом Норфолком не сумеет вполне убедить людей и достаточно
прочно установить мое положение. Он умолк и задумался, как человек,
который ощущает свою близкую причастность к предмету размышления, и я
подумала, что наименьшее, что я могу сделать, это предоставить на его
усмотрение, каким образом осуществить столь значительное официальное признание.
Я искренне заверила его, что первейшая моя цель — это быть оправданной в
его глазах, что мое оправдание перед обществом — в виде официального