признания моего королевского происхождения — я целиком доверяю ему. Я
сказала, что, столько лет ведя среди людей уединенную жизнь, я не имею друзей,
с чьими представлениями и наклонностями должна сообразовать свои.
Словом, заключила я, время постепенно лишило меня всех, кто был причастен к
важной тайне, которую я только что доверила ему и в которую теперь
посвящены лишь он, я и моя дочь. Он отвечал, что это проявление моего
благоразумия и почтительности бесконечно усиливает расположение, которое он уже
возымел ко мне, и заверил, что официальное признание не будет
откладываться дольше, чем это совершенно необходимо, ибо он не может смотреть на
наше родство иначе, чем как на бесценное приобретение, но, поскольку ему
нужно учесть многие обстоятельства и примирить с этим известием многих
людей, он советовал мне соблюдать и далее благоразумную
осмотрительность, которую я до сих пор проявляла. Между тем он не в силах умерить
свое нетерпение и жаждет увидеть прекрасную девицу, о которой столько
наслышан. Поэтому завтра вечером он намерен посетить дом лорда Сомерсета,
откуда пошлет за мной и моей дочерью, и надеется, что к тому времени уже
сумеет назначить день моего официального признания с соблюдением
должного уважения к памяти и чести своей матери. После этого он сможет
доставить себе радость создать для меня такие условия существования, которые
помогут мне забыть обо всех постигших меня несчастьях. Эти несчастья уже
были забыты мною при столь нежданной перемене моей судьбы. Я
откланялась с чувством глубочайшей признательности, пылая нетерпением сообщить
благословенное известие моей Марии, и, поскольку король не предложил
возвратить мне бумаги, я сочла за благо оставить их в его руках, а не
подтверждать того сомнения, которое могло возникнуть у него вследствие моего
долгого молчания: сомнения в том, что я всецело доверяю его чувству чести.
Я поспешила в Ричмонд и сообщила об этом поразительном, этом
счастливом событии своей дорогой девочке. Сотни раз я прижимала ее к своему
ликующему сердцу, чувствуя, что каждый мой порыв восторга удваивается ее
живым откликом. С нежностью она разделила мою радость и ласково
улыбалась заботам, в которые я погрузилась, чтобы убрать и украсить ее к
завтрашнему торжественному представлению. Помня, однако, что король рабски
привержен ко всем внешним условностям, я сочла нужным придать
дополнительный блеск ее красоте всеми доступными богатству средствами. Одев ее во все
черное, я вызвала бы у Иакова лишь самые печальные мысли, поэтому я
решила несколько скрасить ее траур прихотливым изяществом. Лиф ее платья
черного бархата, открывающий грудь на французский манер, с полукруглым
воротником из роскошного кружева превосходно подчеркивал ее стройную
талию и белизну кожи. Нижняя юбка из белого атласа внизу заканчивалась
фестонами черного бархата с густой серебряной бахромой. Более широкая
верхняя юбка со шлейфом из серебристого муслина с черной вышивкой
ниспадала поверх атласной и через равные промежутки была поперечными
складками собрана к талии жемчужными нитями, а книзу оттянута зубцами
под тяжестью черной бисерной бахромы и граненых алмазов. Широкие
рукава из того же серебристого муслина были стянуты у локтей нитями ониксов с
гранеными алмазами, оставляя руки открытыми и лишь украшенными на за-
пястьях такими же браслетами из ониксов и алмазов. Ее пышные
каштановые волосы, природными кудрями ниспадавшие ниже талии, не нуждались в
украшениях, но, не желая тщеславно выставлять их напоказ, она надела
белую атласную шляпу с узкой тесьмой черного бисера и пышными перьями.
Этот великолепный наряд, на украшение которого пошли драгоценности,
унаследованные ею и от отца, и от Ананы, по счастливому совпадению,
оказался моей Марии более к лицу, чем все ее прочие наряды. Любящее
материнское сердце предвкушало впечатление, которое она непременно должна
была произвести на своего дядю, и на ее сияющей красоте основывало свои
счастливейшие надежды.
Ах, кто бы мог подумать, что этот блеск и великолепие предшествовали
самым бедственным минутам в моей жизни, что бесчеловечный тиран
предоставил рукам несчастной пышно украсить событие, которое ей потом
предстоит горько оплакивать до конца дней.