решение, уверенный, что никогда более не представится столь благоприятной
возможности для ее побега. В конце концов ему помнилось, что в полученном
им отказе я играю некоторую роль, и он, не сумев переубедить принцессу,
обрушил на меня град упреков, видя во мне главное препятствие. Не знаю, до
каких крайностей могло бы дойти его негодование, если бы лорд Арундел,
которому старший садовник сообщил о своих подозрениях относительно этого
человека после того, как обнаружил, что в одежде у него зашиты
драгоценности, не распорядился задержать его. Но нездоровье помешало ему провести
немедленное расследование, и он послал известие о случившемся ко двору, а
графа заключил под стражу. Принцесса, встревоженная этим
происшествием, которое, как она предполагала, враги обратят против нее, не дав ей
возможности оправдаться, утратила то спокойствие, что составляло в юные годы
одно из достойнейших свойств ее характера. Я слишком близко принимал к
сердцу ее горести, чтобы отстраниться от них, и в доказательство этого
составил план, оправданием которому может служить лишь романтическое
великодушие, присущее юности.
Так как охрана преступника была поручена мне, для меня не составило
труда под покровом ночи освободить его, но, чтобы побег удался вполне, я
распорядился держать в зарослях наготове коня, якобы для себя, и, одев
графа в свое платье, вывел его к садовым воротам. После этого я вернулся к
себе, чрезвычайно довольный.
Последствия побега тотчас ясно представились лорду Арунделу. Получив
это известие, он послал за мною, поскольку мое пособничество было
очевидным, и, разгневанный тем, что я ничем не пожелал объяснить своего
поступка, кроме как данным мною обещанием, он приказал взять меня под стражу
и послал ко двору гонца с подробным отчетом о побеге пленника. Вскоре,
однако, гнев его остыл, и он уже корил себя за опрометчивость, не менее
достойную порицания, чем моя. Он послал несколько слуг вдогонку за своим
гонцом и, видя, что тот не возвращается, тотчас забыл о моем упрямстве и,
придя навестить меня, показал, что простил мне мою вину. Затем он сказал,
что для моей безопасности не может предложить ничего иного, кроме побега.
Не сомневаясь, что сумеет умилостивить королеву, он дал мне совет
незамедлительно отправиться в Ирландию, где меня приютит его шурин, сэр Патрик
Линерик. Покоренный его добротой, я лишь послушанием мог искупить свою
ошибку и потому без колебаний приготовился пуститься в дорогу. То, с какой
неохотой граф расставался со мной, было для меня горьким укором. Судьба,
однако, не позволила мне избежать наказания: в пути я был встречен
отрядом гвардейцев, предводительствуемых графским посланцем, который, не
зная об изменившихся намерениях графа, решил, что я пытаюсь тайно
скрыться, и убедил офицера арестовать меня. Ошеломленный столь
непредвиденным и несчастным оборотом событий, я без сопротивления сдал оружие
и был препровожден в лондонский Тауэр.
Там я провел несколько дней, не видя никого, кроме стражи, а затем
предстал перед Тайным советом, где мне был учинен допрос о том, что я знаю о
бежавшем пленнике и его замыслах. Я отказался отвечать, и меня отвели
назад, но в камеру более тесную, на пищу более грубую. Это повторилось
несколько раз, так что я не мог понять, отчего до сих пор не предан суду и не
осужден по закону. И вот однажды, к моему радостному изумлению, на
пороге темницы появился лорд Арундел. Отсутствие свежего воздуха и дурная
пища так изменили меня, что этот добрый человек, забыв о своей миссии,
кинулся мне на шею и зарыдал, как ребенок. Однако, придя в себя и вспомнив,
что прислан не затем, чтобы утешать меня, и что при нашем разговоре при-
сутствуют внимательные свидетели, он стал заклинать меня всей властью,
данной ему надо мною — властью отца, опекуна, друга, — спасти себя,
рассказав все, что мне известно, ибо в противном случае я обречен, несмотря на все
его усилия, а потеря единственной опоры его старости сведет его в могилу.
Его добрые слова, глубокая тревога обо мне, которую выражала каждая
черта благородного облика, пронзили мне сердце, и, хотя я не мог выдать
принцессу, чистосердечно сознаюсь, что горько пожалел о своем
опрометчивом вмешательстве в чужие дела, но, так как раскаяние ничего не меняло,