мне оставалось лишь стойко перенести то несчастье, которое я сам на себя
навлек, и только боль, причиняемая моему благодетелю, чьей доброте я был
обязан всем, стала для меня тяжким испытанием. Бросившись к его ногам, я
умолял помнить лишь о моем упрямстве, отринуть меня от своего сердца, но
только никогда той властью, которую я чту, не склонять меня к низкому и
презренному поступку, заверяя его, что в моих глазах неизмеримо лучше
умереть с честью, чем купить себе жизнь предательством и неблагодарностью.
Он устремил на меня внимательный взгляд, с минуту помолчал, словно
обдумывая что-то, потом заговорил вновь, предложив мне щедрое
вознаграждение. Я остановил его.
— О сэр! — воскликнул я. — Можете ли вы так дурно думать обо мне?
Неужто вы верите, что, устояв перед вашими мольбами, я совершу низкий
поступок из корысти? Сколь недостоин я был бы после этого называться вашим
сыном!
— Что могу я сказать? — промолвил он, обернувшись к одному из
присутствующих и в горести сжимая руки. — Как могу подрывать твердость духа,
которой восхищаюсь? Прощай, мой милый сын. Мне не по силам
возложенная на меня задача. Пусть Господь, внушивший тебе столь высокие понятия,
благословит и в судьбе твоей не оставит тебя. Мне, верно, осталось жить
меньше, чем тебе, и прощаемся мы навек. Прощай, я никогда не забуду тебя.
Сказав это, бледный и измученный, он оперся на одного из
сопровождающих, и тот скорее вынес, чем вывел его из темницы.
До сих пор меня поддерживала гордость, и сознание неправоты до сей
минуты не примешивалось к моим чувствам: в моей жизни не было ничего, что
придавало бы ей особую ценность, но жизнь лорда Арундела была благом
для него и для страны, и какое право имел я сокращать его дни, я, чей долг
был — покоить его старость, облегчать его последние шаги на жизненном
пути? Вспоминая об этом, я испытывал невыразимое горе.
К тому же, как я понял, при дворе мою решимость истолковали как знак
существования заговора, куда более значительного, чем он был на самом
деле; но, столько раз отказываясь говорить, я теперь не мог рассказать того, что
знал, не покрыв свою память позором, горшим смерти, и потому, укрепив
себя этими мыслями, я стал с полным самообладанием ждать решения своей
судьбы.
Спустя всего несколько дней после моего разговора с лордом Арунделом
скончалась королева, чья жестокость запятнала ее пол и религию, и Елизаве-
та, возведенная на трон волею народа, одной из первых своих забот сочла мое
освобождение из тюрьмы — она оказала мне честь свидеться со мной, когда
на мне еще была та одежда, что я носил в заключении, и дала мне свое
королевское слово, что самая большая радость, дарованная ей короной, — это
возможность вознаградить меня за мою преданность.
Радость мою омрачило то, что в ночь накануне от подагры,
перекинувшейся на живот, скончался лорд Арундел. Он оставил меня сонаследником —
вместе с его племянницей — всего состояния, при том единственном условии,
что я женюсь на ней. По его воле брачный договор должен был вступить в
силу в течение двух лет; если же одна из сторон откажется, доля этой стороны
переходит к сонаследнику. Но и все блага, какие я мог бы получить, стань я
его единственным наследником, не возместили бы мне его потерю. Этот удар
сокрушил мои надежды: я обещал себе, что в первые же минуты свободы
постараюсь убедить своего благородного и бескорыстного друга, что
независимость не уменьшит моей благодарности, но лишь увеличит мою
привязанность, которой даже злые языки не смогут приписать иного мотива, кроме
истинного.
В первые годы царствования королева Елизавета осыпала меня
всевозможными почестями, называла своим рыцарем и отказывалась от участия в
любых увеселениях, если в них не участвовал я. Подобострастное поведение
вельмож льстило моему тайному тщеславию и заставляло думать, что они
глубже, чем я, проникают в ее намерения. Я был много моложе, помолвлен с
другой, однако все считали, что я любим ею. Не чувствуя большой
склонности к назначенному браку и, вследствие щедрости королевы, имея
возможность поступать по-своему, я отказался в пользу мисс Линерик от наследства
ее дяди, даже не повидавшись с ней, так как не желал оскорбить