от него. Это унылое Убежище и дочери Марии в их простых нарядах, с их
безыскусными манерами затмят для него всю роскошь двора, все дары
Елизаветы. В оставшиеся дни его пребывания у нас тихий восторг, не порождаемый и
не выразимый словами, равно наполнял его и меня, сменив беседой глаз и
сердец словесные беседы, и ничто, казалось, не было так далеко от наших
мыслей, как слова, которые мы обращали друг к другу. Так продолжалось,
пока милорд не объявил, что не станет злоупотреблять нашим
гостеприимством долее, чем до следующего утра. Вздох сопровождал эти слова, и мой
вздох был единственным ответом. Эллинор, которая в своем обращении с
ним отличалась свободной непринужденностью человека, чей сердечный
интерес не затронут, убеждала его не спешить покинуть столь надежное
убежище. Он ответил, что охотно остался бы здесь с нами навсегда, если бы не
надеялся вскоре навестить наше жилище более подобающим образом. Оборвав
свою речь с видом нерешительным и смущенным, ясно показывающим, что
он сказал отнюдь не все, что намеревался, и помолчав несколько мгновений,
он продолжал:
— Простите, милые дамы, мое, быть может, слишком настойчивое
дружеское участие. Но так как вы лишились и данного вам природой защитника, и
ваших справедливых надежд, могу ли я просить вас о великой милости?
Повремените решать ваше будущее до той поры, пока я не смогу предстать
перед вами с честью. Мне должно уделить некоторое время восстановлению
своего честного имени, ибо как осмелюсь я притязать на участие в судьбе
прекрасных дочерей королевы Марии, пока надо мной тяготеет позорное
обвинение?
Он еще не кончил говорить, как вдруг послышался кашель отца Энтони.
Эллинор едва успела вывести милорда в одну дверь, когда в другой
показался наш опекун, пришедший проведать Алису, жизнь которой неотвратимо
угасала под бременем усталости и горя, в которые ее повергла утрата
любимой госпожи. Воспользовавшись новообретенным искусством притворства, я
раскрыла первую попавшуюся книгу и сделала вид, что поглощена чтением,
не замечая его, пока он не остановился у меня за спиной. При звуке его голоса
я поднялась в непритворном смятении и, как обычно, пошла впереди него в
комнату Алисы, как вдруг он поспешно окликнул меня и, указывая на пол,
попросил подать ему лежащий там предмет. Невозможно описать словами
чувства, охватившие меня, когда я увидела, что то был портрет Елизаветы,
который граф обронил, поспешно выходя из комнаты. Вместо того, чтобы
повиноваться приказанию, я схватила портрет и попыталась спрятать его на
груди, но отец Энтони силой вырвал его у меня из рук и в лице моем прочел
половину разгадки. Имя и дата на портрете не оставляли сомнения в том, кому
он принадлежал; оставалось лишь узнать, как он попал ко мне. Не имея сил
прибегнуть к женским хитростям и уловкам, едва оправившись от страха и
слез, я сбивчиво и бессвязно рассказала обо всем случившемся. Со своей
неизменной суровостью отец Энтони осыпал меня упреками.
— Легкомысленная девушка! — восклицал он. — Как не удержала тебя
обыкновенная осмотрительность?! Святая, которую я не устану оплакивать,
заживо похоронила себя здесь, оберегая тайну. И вот — едва прах ее
упокоился в земле, как тайна раскрыта по прихоти ребяческого любопытства! Как
можно довериться фавориту Елизаветы? Цель его несомненна — лестью
расположить к себе тех, в чьих руках сейчас находится его жизнь, а потом
выдать их и возвыситься, тайно и окончательно сгубив род Стюартов.
Осторожность требует, чтобы мы обезопасили себя, оставив его здесь навсегда.
— Лучше я погибну на плахе, где кончил дни свои мой отец! — вскричала я
в порыве любви и скорби. — Позволь мне, о Господи, скорее принять мучения
за грехи человеческие, чем стать их соучастницей! Как! Неужто мы будем
бесчеловечнее убийц, от которых его спасли? Простите, отец Энтони, —
продолжала я, успокаиваясь, — но вам неизвестны ни жизнь, ни сердце лорда
Лейстера. Он не только далек от предательства, но желает стать нашим
покровителем и защитником.
— Да, как волк при ягнятах, — язвительно возразил отец Энтони. — Кто,
кто способен по доброй воле взять на себя заботу — руководить молодыми
жизнями? Несчастное дитя, — продолжал он, — неужто вместе с чертами