как вошел художник, но каково же было мое изумление, когда в следующую
минуту я увидела его у своих ног! Возмущенная, я обернулась к нему. О, боги!
То был мой супруг, мой Лейстер, неузнаваемый в этом наряде, в котором он,
по уговору с леди Арундел, решил приходить вместо живописца всякий раз,
как сможет, не рискуя чрезмерно, навестить нас. От него мы узнали
чрезвычайно важную новость: Небеса выступили на стороне Елизаветы против
Армады и принесли ей победу, которая едва ли оказалась бы под силу ее
флоту. При этом известии, означавшем, что лорд Лейстер в безопасности, мое
сердце исполнилось ликования; когда же восторг любви слился с радостью
прощения, я почувствовала, что более мне ничего не нужно от жизни.
Теперь я уже научилась предупреждать подозрения, и так как сэр Филипп,
в восторге от того, что может видеться со мной вне холодных условностей
придворного круга, стал почти ежедневным гостем, я решила положить
конец его надеждам, даже если придется частично посвятить его в тайну. Порой
мне было до слез грустно видеть, как он гонится за призраком и впустую
тратит золотые годы юности. О Сидней, ты был достоин лучшего жребия, и я
была бы поистине несчастна, если бы в том, что он стал горек, видела свою вину,
но нет — я чтила и уважала тебя, восхищалась тобой. Скажу более: если бы
сердце мое уже не было отдано другому, оно принадлежало бы тебе — тебе,
кого любили столь многие женщины, к кому ни одна никогда не питала
ненависти.
Приняв свое решение, я как-то раз позволила ему сопровождать меня на
террасу. Обрадованный этим знаком расположения, он развлекал меня
приятными и забавными шутками. Ах, есть ли на свете более мучительное
чувство, чем то, что испытывают благородные сердца, когда волею судьбы
вынуждены ранить друг друга? Я размыкала губы, правдивая речь готова была
сорваться с них, но лишь когда сам он ласково призвал меня дополнить
словами столь выразительные взгляды и поверить ему те чувства, что я пытаюсь
утаить, я наконец заговорила:
— Увы, сэр Филипп! Я вынуждена сказать вам, что ваши достоинства и
ваша привязанность, волею обстоятельств, стали моим единственным
несчастьем.
— Что говорите вы, сударыня? — воскликнул он. — Возможно ли это?
— Это — мучительная правда, высказать которую меня заставляет лишь
глубочайшее уважение к вам. Я сознаю все могущество Елизаветы, но,
уверяю вас, я не принадлежу к тем, кто способен ей подчиниться.
— Ей подчиниться? — переспросил он. — Неужели прелестная Матильда так
мало знает меня, что может вообразить, будто я согласился бы счастьем ее
руки быть обязанным королевскому повелению? Нет, сударыня, на таких
условиях Сидней, с гордостью могу сказать вам, не принял бы даже эту
прекрасную руку. Пока моя страсть была лишь моим несчастьем, я считал себя
вправе свободно отдаваться ей, но с той минуты, как она становится
несчастьем для вас, гордость, честь, чувства повелевают ей навсегда умолкнуть. И все
же, — добавил он голосом, проникающим в душу, — сердце мое хранит
надежду узнать, какой злой рок наносит ему эту рану.
— Любовью, которую вы ко мне питаете, честью, которая руководит вами
в отношениях со всеми людьми, — воскликнула я, сжимая его руку, —
заклинаю вас не пытаться проникнуть в тайну, открыть которую я вам не вправе...
Будь я...
— Будь вы... Ах, прелестная, великодушная, чистосердечная Матильда,
нет, я ни за что не стану допытываться о том, что вы считаете необходимым
хранить в тайне. Если суровая судьба лишает мои юные годы единственной
радости и надежды... И все же, быть может, время?.. Я не заметил бы и
прихода старости, если бы вы только позволили мне хоть немного надеяться.
— Почему, почему, — горестно восклицала я, обливаясь слезами, — лишена
я права довериться вполне сердцу столь благородному! Но поверьте, сэр
Филипп, никакое время не сможет соединить нас иными узами, чем узы
взаимного уважения, а они с каждым днем будут становиться все крепче.
— Мне кажется, я понимаю вас, — сказал он, глядя мне в глаза с печалью и
твердостью. — Как могу я допустить, чтобы на вас обрушился необузданный
гнев королевы? Нет, если уж я никогда... если одно только уважение может
связывать нас... — Он умолк и, опустившись на колени, поцеловал одну за
другой мои руки, словно прощаясь со мной навсегда. — Когда мы свидимся вновь,