Знал бы он, как моя мама таки торговала! По вечерам у нее начинались приступы куриной слепоты, а освещение в ее углу гастронома, почти на улице было совсем скудное. И были же люди, что знали, что у продавщицы Смирновой плохое зрение. Совали ей не те деньги, а то и резанную бумагу, фантики разглаженные и еще требовали сдачи, жалобы писали за обсчет. Дефицита на то, чем она торговала, тогда в Ленинграде не было. Зимой она замерзала в своем белом халате, надетом на старенькое пальто. Она очень старалась, но была от природы неразворотливая, всегда на плохом счету, без премии и прогрессивки...
***
Потом действительно приехали все наши. Те, с кем я никогда не общалась. Белая ленинградская кость, элита. Все уже знали по Питеру, что я вроде бы девушка Феликса, и там относились к нашему общению снисходительно-презрительно, как к чудачеству аристократа, увлекшегося горничной. Здесь же они со мной не стеснялись. Видно подготовились. Эллочка была во всеоружии своих бесчисленных нарядов и причесок. Я старалась не обращать на них внимания. В конце концов, Феликс-то был все-таки со мной, а не с ней! А что у меня всего-то тридцатка до первой стипендии и обратный билет, так об этом не знал и мой кумир. Я была гостем Дашковских, а гостю положено закрывать глаза на характер хозяев или вообще не быть гостем.
Человеческое стадо не отличается от любого другого. В принципе, мы все были студентами одного потока в одном институте. Я ни с кем из давних друзей этого дома в Ленинграде ни разу и не ссорилась, и не дружила. Здоровались изредка -- и только. Но тут оказались задеты интересы клана. У своей Эллы завидного жениха отбивала чужая. Стадо всегда против чужака.
Я терпела. В конце концов, как бы иначе я вообще решилась поехать на лето из пасмурного холодного Ленинграда в этот сияющий благополучием и солнцем Севастополь? На что бы я здесь снимала угол и питалась? А так Феликс расплачивался за меня в ресторане, водил в театр, как и в Ленинграде. Тамара говорила мне, что я веду себя, как содержанка. И так же думали все нынешние гости, давние друзья Феликса, как и его семьи. Ведь Эллочка чуть ли не с детства считалась его потенциальной невестой.
Сразу после лета распределение. Феликсу не светит без меня или другой ленинградки остаться в северной столице. Но это не мой, а Эллы папа зав отделением в крупнейшем НИИ, давний друг самого Антокольского. Со мной и без него Феликс пойдет мастером на Адмиралтейский завод, а такие ребята в мастера сроду не шли. Любой ценой в ЦКБ или НИИ. И это тоже все знали...
***
"Таковы круги нашего общества, - сказал мне как-то мой отец, когда у него было короткое просветление. -- И дело вовсе не в национальности твоего Феликса. Не в этом суть. Он просто принадлежит к классу нашей бесчисленной подполной буржуазии, а ты у нас пролетарочка. И тебе лучше остаться ею же до конца жизни, чем породниться с чуждым тебе кругом."
Тут уже совсем иные декорации. Мы с ним сидели тогда на берегу пруда под свисающими к воде ивами, словно пьющими из него черную воду. В зеркале пруда отражался купол дворца петровского промышленника, перекупленного некогда великим русским психиатром.
"Впрочем, я и не боюсь, дочка, что этот класс тебя засосет. Нет, он тебя в себя просто не впустит. Феликс -- фигура в твоей жизни проходящая. Будет кто-то другой. Что ты так странно на меня смотришь? Думаешь, что я выздоравливаю, что меня вот-вот выпишут навсегда? Не надейся. Я неизлечим. У меня слишком много мыслей."
Он был неестественно худой, желто-бледный и ужасно беззащитный в своем больничном одеянии. Мы с ним говорили о моей любви, о вариантах моего распределения, о маме и о политике, которая и привела его в этот дворец последнего милосердия. Двое друзей на берегу -- девушка в поношенном брючном костюме и ее папа. Две крошечные живые точки под белесым северным небом. Их ждала разлука -- он отбывал на месяцы к своим видениям, а она уезжала в Севастополь на лето с робкой надеждой на чуждое ее судьбе счастье...
***
В то время был популярен один польский художник, выставку которого я как-то посетила в Эрмитаже. Одна из его картин называлась "Убежище". Развалины до горизонта, но над маленьким человеком они причудливым образом сложились в кирпичные руки, прикрывающие его ладонями. Меня поразило лицо: с отчаянием в глазах и с жалкой виноватой улыбкой.
Я была на этой выставке перед самым отъездом и с самыми мрачными предчувствиями. На случай личной катастрофы и убежища при этом, я прямо из Эрмитажа зашла в комиссию по распределению, которая ленинградцами и не интересовалась Тайком от Феликса я подала там предварительную заявку на ЦКБ во Владивостоке и взяла с собой в поездку книгу про тамошний подводный мир. Когда меня особенно доставали в Севастополе, я перечитывала эту книжку и думала о том, что ведь я сама могу выстроить, без всякого высокого покровительства, свой собственный мир у теплого моря. Тот же Севастополь, но на другом берегу моей же страны. А если без Феликса, то выстроить из руин моей любви хоть какое-то убежище. Коль скоро так или иначе Феликс зацепится за Ленинград, то из родного города придется уехать мне. По распределению и как можно дальше. Остаться в Ленинграде я бы не смогла после неизбежного разрыва. Каждая улица, мост, дом будет мне пыткой воспоминаний. Я настолько была уверена, что разрыв неизбежен, что даже не удивилась, когда он произошел...
***
И вот опять на сцене богатый дом Дашковских в Севастополе.
В тот вечер вся гоп-компания пошла в театр без меня: я перекупалась, стреляло в ухе и хотелось просто лечь пораньше. Как всегда, когда северные гости куда-то, наконец, уходят, южные хозяева чувствуют краткое долгожденное облегчение. К Софе пришла такая же респектабельная и глазастая подруга. Был подан торт, чай, а что я дома они не знали. Во всяком случае, мне до определенного момента хотелось хотя бы думать, что все диалоги и монологи были пусть и обо мне, но не для меня. В отличие от в общем-то добрейшего и безобидного националиста деда Казимира, эти двое не касались моего "позорного гойства". Тем более, что подруга вообще была не то армянка, не то грузинка, я их вечно путаю. Но вот что я нагло и безобразно лезу в семью, что я уже год живу за счет Дашковских, так как Феликс требовал в эти месяцы с родителей больше денег на свое студенческое житье, что я вульгарна и явно из низших слоев населения, что я, к тому же, слишком сексапильна внешне, чтобы не привлекать со всех сторон других мужчин, хотя (тут они просто хрюкали совершенно некошерно от удовольствия) такого подвижного носа стеснялась бы любая приличная девушка и никогда не позволяла бы себе шмыгать им при всех, волнуясь... Они подробно осмеивали все особенности моего лица и фигуры, которыми я так гордилась. Потом я вдруг поняла, что они все-таки, скорее всего, знают, что я их слышу, но, тем не менее, горячо одобряют осущестляемую моими милыми однокурсниками травлю. Как это делалось, я с детства знала по нашей коммуналке, где периодически все ополчались против какого-нибудь жильца.