Удержать чемодан мне не удалось, он грохнулся на пол, открылся, и все его содержимое разлетелось между полками. Это были…
3.
…книги. Темно-коричневые переплеты с барельефом Сталина. Полное собрание сочинений. Куда и зачем везли этот склад? В том, кто был хозяином чемодана, я как-то даже и не сомневался – бородатый. Да, конечно, именно он и только он мог переть непреподъемный тюк с никому не нужной макулатурой через пол страны. Хорошо еще, что эти "манускрипты" никого не задели, а я успел упасть на полку рядом со старушкой.
Прежде всего, нужно было достать капли. Я снял свободно стоящую теперь сумку, а когда бабка достала пузырек, взял стакан и пошел по проходу.
Меня узнавали, провожали любопытными взглядами, прекращали разговоры, уступали дорогу. Я стал на какое-то время вагонной знаменитостью. Не скажу, что это уж вовсе мне не нравилось, но я старался не особенно обращать на себя внимание, решив, что успею в полной мере вкусить прелести славы, когда, вернувшись, в ярких красках обрисую всю историю Гарику да Наталье с Зойкой.
Проводник стоял у своего купе, перебирая какие-то бумаги. Я решил заодно обратиться и к нему, чтобы уточнить судьбу чемодана.
– Чемодан? – Проводник как будто и не понимал о чем речь. – А-а-а… чемодан. А я почем знаю? Пусть лежит себе.
– Но он свалился с полки и, боюсь, замки сломались. – Я набрал воды и собрался идти, но проводник меня остановил.
– Послушайте, молодой человек, вы заварили всю эту кашу, вам и расхлебывать. Упал чемодан? Сам по себе? Скажите, пожалуйста. Лежал-лежал себе и упал. Ты хоть понимаешь, что так не бывает? Нечего лазить по чужим вещам! – Руки проводника дрожали, голос срывался на высокие нотки. Видимо, он решил излить на меня все чувства, переполнявшие его с самого начала этой истории.
Я молчал, ошарашенный неожиданным поворотом ситуации. Значит, во всем снова оказался виноватым я. Вот славно! Спорить и что-либо доказывать желания не было. Я пожал плечами и пошел.
В нашем купе уже сидела женщина-врач и мерила пульс соседке бородатого. Та, видимо, уже понемногу стала приходить в чувство и тяжело вздыхала. Я поставил стакан и начал собирать книги, укладывая их снова на место.
Господи, носит же их нелегкая! Сидел бы уж дома со своими книгами, – говорила врач громким от возмущения голосом.
Может, ему надо было куда… – тихо, почти неслышно прошептала бабуля.
Да куда ему надо?! Больной он. Псих.
Думала, все… Сейчас прирежет… И Мишеньку не провожу, кровиночку мою, деточку… – заговорила женщина. Говорила она негромко, без выкриков и всхлипов, видимо, не было уже сил на эмоции, из глаз катились слезы, она не вытирала лица, казалось, даже и не замечала ничего.
Али случилось что? – сочувственно спросила старушка.
Мишеньку хоронить еду, внука, единственного, завтра привезти должны, а тут этот, с ножом… Как же, думаю, не увижу его? Не провожу? Ведь со мной он был всегда, с самого детства. Привезли малехоньким… – она замолчала, врач достала из сумки пузырек с нашатырем, накапала валерианки.
Я закончил сбор книг, но затаскивать саквояж на третью полку уже не пытался, просто задвинул его, насколько возможно, под стол.
Сынок, а ты попей вот. Компотик у меня с собой есть, домашний. – Бабуля достала молочную бутылку, закрытую крышкой и перевязанную марлей. – Со своего огорода ягодки, одна к одной. Не знаю, насколько еще хватит сил его обхаживать. Болею часто. А молодым ничего не надо. Да и когда им, все дни на работе, а в выходные то дела какие, а то и отдохнуть охота. Это мы жизнь прожили и не знали, что за отдых такой.
А вам сколько лет? – повернулась к бабушке врач.
Семьдесят восемь. Всего повидала. Всего. И войны все. На первой отца убили. Мне тогда едва одиннадцать исполнилось, а я старшей в семье была – еще четыре сестры мал, мала меньше. А в гражданскую мамку повесили. Как выжили, сама не знаю. Все в огороде в погребе прятались. А потом голодали, милостыню просили…
Я отлил из бутылки компота, пил его маленькими глотками, и слушал. Поезд нес нас по ночной дороге, за окнами изредка мелькали огни, но чаще было просто темно, в окна бил дождь, наверное, там было холодно и неуютно. А, собственно, как еще может быть в ноябре в центре России? Да и не только в ноябре…
А потом вроде как-то наладилось все. В город перебрались, я работать стала. Да какая работа – мыть, стирать, убирать, пока на завод не попала. Там уж покидала, полопатила… – бабушка продолжала свой рассказ неторопливо, спокойно и без слез. – Замуж вышла в 28ом, дети родились, два сына. Муж хороший был, хоть и попивал иногда, но нас любил, не обижал никогда. А в 37ом его посадили. Только дочка родилась. За что? Кто их знает. Шофер он был. Может, сказал что не то, может, еще что. Кто ж скажет? Белугой ревела, кровь из глаз шла. Так больше и не увидела Васеньку моего. В войну оба сына на фронт ушли. Один калекой вернулся, без ноги, на культе, и рука плетью висела, а второй… Второго не дождались. Похоронку прислали уж в самом конце, в сорок пятом. Где-то в Германии погиб. А потом, в пятидесятом, и инвалидик мой умер. Замерз. Все говорили – по пьянке, а он и не пил совсем. Пошел с друзьями по лесу погулять, они вернулись, он – нет. Чуть не неделю искали, нашли. Отстал сыночек от друзей, а они посчитали, что домой он повернул. Что дальше было – не знаю. Нашли уж мертвого, зверями обглоданного. Вот так…