— Но я вовсе не радуюсь тому, что разоблачил Джоветта! Это-то было для меня ясно почти сразу, с первой минуты! У меня есть другой повод для радости…
— Говори же, ради бога! — взмолился Паркер. — Я думаю обо всем этом с утра и не могу ни на шаг продвинуться вперед в следствии, словно мы его только-только начинаем…
— А все потому, что ты неправильно применяешь слово логика. Когда я сказал тебе о моей абсолютной уверенности, что без глушителя никто не мог застрелить Сомервилля между 8.50, когда я видел его живого, и 9.30, когда Хиггс укрылся на скале поблизости от павильона, ты сделал вывод, что раз генерала застрелили между девятью и десятью часами, как утверждает медицина, то либо Хиггс, либо я, либо мы оба не услышали выстрел, так как наш слух ненадежен. И хоть я объяснял тебе, что тихим утром грохот от кольта 45 калибра разбудит даже мертвого и слышен за десятки ярдов, ты мне не поверил…
— А как я мог тебе поверить?
— Прибегнув к логике, естественно. Если выстрел был громкий, а я находился вблизи от павильона и не услышал его, то… ну, Бен!..
Минуту Джо с улыбкой ждал ответа.
Паркер наморщил брови, думал, но наконец беспомощно развел руками.
— Нет, Джо. Это невозможно. Если выстрел был громкий, а ты, будучи рядом с павильоном, не услышал его, это значит, что тебя либо подвел слух, либо раздалось нечто более громкое, что помешало тебе услышать тот звук. Другого быть не может.
— Разве?
Снова минута тишины.
— Сдаюсь, — тихо промолвил Паркер.
— Помнишь, я сказал тебе, что знаю, кто убил Сомервилля, но все доводы говорят в пользу невиновности убийцы? Я был измучен, но не настолько, чтобы после заявления доктора О’Флаэрти, что смерть генерала наступила между девятью и десятью часами, не быть уверенным, что я обязательно услышал бы отзвук выстрела, если бы генерала Сомервилля застрелили в павильоне.
— Что?! — спросил Паркер хриплым шепотом. — Ты хочешь сказать, что его застрелили не в павильоне? Но… боже! Какой я идиот!
— Нет, Бен. Не хочу хвастаться, но разгадать все было не так-то легко. При виде простой, очевидной правды мы всегда склонны считать, что кого-то подвел слух, или зрение, или внимание. Но я знал, что ни на минуту не могла возникнуть ситуация, в которой я не услышал бы выстрел. Не менее точно я знал: что бы ни произошло, оно могло иметь место между девятью часами, когда я медленно возвращался вместе с Джоветтом от барьера, отгораживающего парк от пропасти, и девятью тридцатью, пока Хиггс не встал на пост, после чего никто не мог незаметно пройти по перешейку к павильону. Это удалось лишь Дороти, когда Хиггс на минуту отлучился со своего поста. Но тогда генерал был уже мертв не менее получаса. Значит, он должен был погибнуть между девятью часами и девятью тридцатью, то есть в тот промежуток, когда я обязательно услышал бы выстрел. Но раз он погиб в каком-то другом месте, значит это произошло не на открытом пространстве. Это было бы для убийцы хуже, чем убийство в павильоне, который имеет какие-никакие, но все же стены. Но к этому времени мы уже знали, что кофе был отравлен, а генерал находился без сознания. Значит, любой физически сильный нормальный взрослый мужчина мог бегом перенести генерала в другое место, принимая во внимание его малый вес и бессознательное состояние. Единственным местом, куда убийца мог быстро перенести генерала, застрелить, чтобы никто не слышал выстрел, а потом возвратить труп в павильон, был подпол мастерской Джоветта и Коули, выложенный из толстых кирпичей, не имеющий окон и закрывающийся сверху металлической крышкой. Тот, кто убил генерала Сомервилля, не прибегнув к глушителю, мог сделать это только там: я говорю так, естественно, учитывая, что генерала нужно было вынести из павильона, принести в подпол, убить, отнести назад, инсценировать самоубийство, вымыть термос и чашку, налить из приготовленной бутылочки другой кофе. Все это вместе, учитывая, что мастерская удалена от павильона приблизительно на двадцать шагов, потребовало бы около пятнадцати минут, а поскольку фактор времени имел для убийцы огромное значение, даже несколькими минутами меньше…
— Но… — начал Паркер.
— Сейчас. Я знаю, что ты хочешь сказать. Поначалу и мне мои предположения показались абсурдными. Если убийцей был Коули, почему, раз он отравил кофе и застал генерала погруженным в сон, он просто не украл двести тысяч фунтов и не спрятал их? Даже проснись Сомервилль, он не знал бы, кто был злоумышленником. Если же он не проснулся бы, никто в мире не мог предъявить Коули обоснованное обвинение в краже и отравлении кофе. Кофе приготовила Каролина. Его мог отравить и Чанда. Коули надо было лишь выждать время и не пускать в оборот эти деньги. А мы знаем, что он был педантичным человеком, имел в банке определенную сумму и ожидал гонорара от Сомервилля. Кроме того, если Коули узнал статую Будды (только человек, который либо выдавал себя за Пламкетта, либо был с ним в сговоре, мог знать, что в этот день генерал возьмет с собой в павильон столь большую сумму) и принимал участие в шантаже, то он мог, отравив кофе, рассчитывать на то, что полиция предположит самоубийство в силу тех причин, которые и нам приходили в голову в течение последних двадцати четырех часов. Так ради чего Коули стал бы бегать со спящим глубоким обморочным сном генералом по парку, пусть даже так густо заросшему, как этот, и рисковать столь многим, не приобретая ничего, более того, теряя, ибо тем самым Коули исключил вероятность инсценирования самоубийства и направлял следствие на поиски убийцы?
И еще один очень важный вопрос оставался без ответа: как мог Коули, продумавший столь хитрый план шантажа, отравления кофе и так далее, не принять во внимание такое простое обстоятельство, как то, что мастерскую с ним делил Джеймс Джоветт, который мог войти туда в любую минуту? Ты понимаешь меня?
— Понимаю… С минуты, когда ты понял, что генерал мог погибнуть только в мастерской, ибо он не мог быть застрелен ни в каком другом месте, ты сразу предположил, что Джоветт является сообщником Коули. Иначе Коули не мог бы разработать такой план…
— Ба! — Алекс рассмеялся. — Да ведь Коули вообще не разрабатывал такой план!
Комиссар резко вскинул голову.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Вот что: Коули не продумывал этот план и не мог в нем участвовать. Неужели ты считаешь, что Коули согласился бы с планом, по которому клок его рубашки оставался в руке умершего, а саму рубашку подкинули в его спальню, чтобы полиции легче было найти и исследовать ее? С планом, по которому он, Коули, должен бы таинственно исчезнуть, навлекая на себя подозрения и уверенность полиции, что именно он является автором убийства, а господин Джеймс Джоветт спокойно сидел бы тут, издевался бы над ним и бахвалился, что сразу распознал его как низкого человека? Не считаешь же ты, что кто-то может согласиться участвовать в таком союзе?
— Ты прав… Теперь мне все ясно, — буркнул Паркер. — Но эта маленькая идиотка Перри…
— А эта, как ты правильно заметил, маленькая идиотка Перри не только стала их жертвой, но и добровольно внесла несколько своих пенсов дани. Признаюсь, что когда я обнаружил Сомервилля с пулей в сердце и намеками на самоубийство, я не мог этому поверить. Я знал, что его убили в мастерской, что преступников было двое или только Джоветт, ибо именно он был довольно долго со мной, потом расстался и пошел в мастерскую, а вскоре поднял крик, что понапрасну ждал там Коули. Следовательно, он мог убить генерала, а также невиновного Коули. Но узнав об отравлении кофе, чего не мог сделать Джоветт и мог Коули, который к тому же ездил в Лондон, я понял, что они действовали сообща. Но почему так бессмысленно?
— Собственно… — Паркер покрутил головой. — У меня такое чувство, будто я — четверть-интеллигент, каким я, безусловно, и являюсь, судя по тому, что у меня по-прежнему сто вопросов, на которые нет ответов. А мы обязаны ответить на все вопросы, Джо, если хотим закрыть следствие.
— Естественно. Как только мы выяснили все основные факты, как только были выяснены действия Снайдер и Перри, я понял все. Неясным оставался лишь один вопрос: чьей сообщницей является Перри — Коули, Джоветта или их обоих? Но все оказалось не так-то просто. Раз преступление было задумано таким образом, что сначала усыпляют генерала, потом кто-то из них забирает деньги (а для них важны только деньги!), тогда Перри в качестве сообщницы очень нужна им в критический промежуток между 8.30 и 9.30, то есть на тот час, когда они решили провернуть всю операцию. Джоветт, например, ни на шаг не отпускал меня, чтобы позволить Коули, который, безусловно, спрятавшись в кусты, наблюдал за нами, войти в павильон и похитить деньги. Перри тоже можно использовать как заслон против того, кто предположительно захотел бы навестить генерала в павильоне. Ничего не стоит выдумать тысячу поводов, чтобы оправдать свое присутствие в парке! А тем временем Перри не только не было поблизости, но, как мы потом выяснили, она была в прямо противоположной части парка. Разумеется, она могла солгать. Но Коули не нуждался в ее помощи в павильоне, зато, если взглянуть на проблему Перри с позиции сообщников, тогда становится ясна ее роль «яблока раздора» между ними. Этим они создавали себе своего рода алиби: они так ненавидят друг друга, что ни при каких условиях не могут действовать заодно. Афера с любовью Коули и издевками Джоветта была слишком водевильной и явной для солидного английского дома. И я подумал, что именно Перри могла быть тем единственным человеком, кто абсолютно никем не замеченный мог проникнуть в павильон. Джоветт знал, что Каролина и Дороти играют в теннис, я был у него на глазах, а расставаясь с ним, сказал, что мне необходимо встретиться с Чандой. К тому же Джоветт заранее предупредил меня, что генерал сердится, когда ходят по перешейку во время его работы. Да и я сам, к сожалению, избегал попадаться на глаза генералу, чтобы не навести старика на ненужные мысли. Джоветту также было отлично известно, что профессор Снайдер ежедневно работает в библиотеке, а также то, что он вряд ли мог бы зайти поболтать к генералу… Оставались двое: Мерил и садовник. И посмотри, что происходит: садовник получает десять шиллингов и ждет Коули, который теперь-то уверен, что садовник не выйдет в парк. Потому что помни: из всей прислуги только садовник в это время мог оказаться в парке, причем в любой его части! Садовник мог оказаться препятствием, о которое разбился бы весь план. А Мерил? С девяти часов она ждет Коули в другой стороне парка, самой удаленной от павильона. Ждет терпеливо, поскольку Коули сказал, что может задержаться, а девушка влюблена… Но мог ли Коули позволить себе не прийти к садовнику и не встретиться с Мерил, когда у генерала таинственным образом пропадают приготовленные для шантажиста деньги? Глупец из глупцов не позволил бы себе такого! Естественно, Коули хотел как можно быстрее побывать у садовника и потом провести часок в парке с девушкой. Это было бы его алиби. Если и не полное, то по крайней мере свидетельствующее, что он провел утро самым обычным образом — был весел, влюблен, с цветком для милой в руке…