Журавлев вспомнил, что был удивлен, прочитав столь откровенный призыв. Вспомнил, что в нем тогда шевельнулась мысль: мне ли она написала эти строки? Вспомнил, что отверг эту мысль, как нечто невозможное и немыслимое.
Журавлев снова посмотрел на диван. Старый-престарый. Наверное, Алькиной маме, зная ее нужду, отдали его в гостинице после того, как списали. Вытертая до предела обивка. Пружины просели. В самом центре дивана тогда лежало что-то наподобие салфетки. Однажды Журавлев, садясь на диван, нечаянно сдвинул ее. И глазам открылась дыра в обивке, в которой виднелись внутренности дивана. Журавлев запомнил, с каким смущением Алька поправляла салфетку. Чего смущалась? Перед ним? Который сам вырос в нищете.
Журавлев шагнул к дивану. Прикоснулся к обивке. На руке осталась сухая пыль. Он вытер руку платком и вздохнул. Если бы диван был живым, он бы вспомнил, что было на этом диване у Журавлева и Альки в новогоднюю ночь. Но это случилось позже. А в тот первый вечер в ее доме они только пили чай и разговаривали.
Альку было очень интересно слушать. Умная и начитанная, она могла со знанием предмета говорить о чем угодно. О космосе, так о космосе, о медицине так о медицине, о музыке так о музыке. При этом она была предельно корректна и никогда не стремилась превзойти собеседника. Наоборот, если чувствовала, что Журавлев, как говорится, «поплыл», предельно деликатно меняла тему. Сказать что-нибудь наподобие «Как, ты не читал Монтескье?» или «Как, ты не видел “Лебединое озеро”?» она была органически неспособна. Потому что очень боялась обидеть или оскорбить.
Чай был самым обыкновенным. Не «Три слона», не «Краснодарский». И чашки на стол Алька поставила разнокалиберные. Все это не имело для Журавлева никакого значения. Потому что сам вырос в бедности. И для Альки, он это видел, бедность была данностью, которую надо просто принимать, раз нельзя ничего изменить. Потом, когда она получит образование, когда создаст семью, придет достаток и бедность закончится.
А пока Алька угощала Журавлева чаем, какой есть, и рассказывала, расспрашивала. Они много смеялись, и обоим было хорошо и уютно в этом старом жилище. Журавлев ушел в тот вечер очень поздно. Практически ночью. Ни ему, ни Альке не пришло в голову, чтобы спать вместе. Сегодня он и сам с трудом верил, что в тот вечер они не воспользовались удобным моментом. Даже не поцеловались.
Но в новогоднюю ночь это случилось. Алькина мама позвала их встретить Новый год к ее друзьям. Посидели, в полночь выпили по бокалу шампанского. А потом мама Альки сказала не терпящим возражений голосом:
– Все! Хватит среди нас болтаться да слушать взрослые разговоры. Идите! Погуляйте! Замерзнете – придете домой. Я здесь до утра останусь!
Почему ее мама так сказала? Видела, что Алька и он влюблены? Конечно, видела. Давала понять, что комната до утра в их распоряжении? Была такая продвинутая, что позволяла дочери стать взрослой?
И вот они вдвоем в Алькиной комнате. От выпитого шампанского щеки Альки порозовели. В глазах появился блеск. Журавлев запомнил, как неожиданно для себя обнял Альку и поцеловал. Ее губы приоткрылись. Сладкие, мягкие, покорные и одновременно зовущие. Не прерывая затяжной поцелуй, они не сели, а упали на диван. Потом …Журавлев не понял, как случилось, что они легли. Как были, в одежде. Он навсегда запомнил глубокий вырез Алькиной кофточки, манящую складку между ее грудей. Запомнил, как трепетала Алька. Как вздымалась при каждом вдохе ее грудь. Как он наклонился и поцеловал ту самую складку. Как у него закружилась голова.
Журавлев поймал себя на том, что гладит старый диван, словно Алька и сейчас лежит на нем. Он выпрямился. Сделал шаг назад. Вспомнил, что уже под утро Алька предложила как-то особенно отметить этот день. И они вырезали дату на подоконнике. Слева, там, где от подоконника до стены всего сантиметров пятнадцать. Даже случайно мама вряд ли это увидит. Кухонным ножом Журавлев вырезал на подоконнике цифры: «01.01.82».
Журавлев шагнул к окну, наклонился над подоконником. Но как ни вглядывался, не увидел цифр. Провел по торцу подоконника рукой. Неровный. Отпилен неопытной рукой! И очень давно.
Он еще раз погладил шершавый край подоконника. Единственное материальное свидетельство того, что та ночь была, исчезло. Он представил, как Алька отпиливала край подоконника ножовкой. Наверное, она сделала это вскоре после того, как Журавлев перестал появляться. Когда поняла, что он жив и здоров. Что ему не пришлось уехать в другой город, да так срочно, что не успел ее предупредить. Просто, бессердечно и жестоко исчез из ее жизни. Но не из памяти. Вырезанные на подоконнике цифры не мозолили ей глаза. Чтобы их увидеть, надо было отодвинуть занавеску и заглянуть на подоконник сбоку. Но одного знания о том, что эти цифры есть, хватало, чтобы они терзали ее память. Ее самолюбие. Ее гордость. Она уничтожила их, чтобы ничто не напоминало о предательстве возлюбленного. Да, наверное, так и было.