Журавлев вышел из дома и полной грудью вдохнул чистый, без затхлости и пыли забвения воздух. Где же ты теперь, Алька? В этом городе? Или судьба забросила тебя в неведомую даль? Помнишь ли ты ту волшебную новогоднюю ночь? И знаешь ли, почему мы расстались всего через три дня после нее? Волнует ли тебя это? Или скрылось давно и навсегда под пылью бытия?
Журавлев отошел от дома. Делать здесь больше нечего, но и уходить не хотелось. Ведь это почти наверняка его последнее свидание с юностью. Едва ли он приедет в этот город еще раз. А если и приедет, то вряд ли увидит эту прогнувшуюся под тяжестью лет ржавую крышу, это тусклое окно, так похожее на мутный зрачок пораженного катарактой глаза. Потому что жить старому дому осталось всего ничего.
Он сел на скамейку у соседней многоэтажки, лицом к Алькиному дому. Смотрел на него, как смотрит мудрая долгожительница на умирающую ровесницу: без слез и печали, а с тихой грустью и смирением. Из транса его вывел прозвучавший едва ли не над ухом голос:
– Не спишь, милок?
Он открыл глаза. Напротив него на скамеечке сидела седая, как лунь, древняя старушка с высохшим от времени лицом.
– В окно тебя увидела, – пояснила она Журавлеву. – Смотрю, незнакомый кто-то ходит вокруг дома, – пояснила бабулька свое любопытство. – Потом вижу – внутрь зашел. Не бомж, чтобы чего-то там искать. Не хулиган какой, чтобы пожар устроить. Долго там был. Я уже забеспокоилась, не случилось ли чего. Вышел сам не свой. И сидишь тут, будто не в себе. Вышла посмотреть на тебя. Все ли с тобой ладно. Может, «скорая» тебе нужна?
– Все нормально! – улыбнулся ей Журавлев.
А сам едва не поежился под пристальным, пронизывающим взглядом глубоко посаженных глаз бабульки.
– Жил, что ли, в этом доме? – спросила старушка. – Я всех в нем знала. Сама в нем жила. Но тебя что-то не помню.
– Нет! – покачал головой Журавлев. – Я не жил здесь.
– Значит, любушка твоя здесь жила! – сказала сообразительная старушка. – Так?
– Так! – признался Журавлев. – Дом давно расселили?
– Давненько. Лет уж, почитай, семнадцать. А то и больше.
– А чего же его не сносят?
– Говорили, что отреставрируют и клуб какой-то в нем будет. Потом сказали, что нельзя реставрировать. Потом опять, что можно. Годы идут. Дом все стоит. Скоро уж сам развалится.
– А вы не помните Алю? – с надеждой в голосе спросил Журавлев. – Она в этом доме жила.
– Альку-то? – переспросила старушка. – Да как же не помню! Помню. Была здесь такая. Красавица!
Старушка прищурилась:
– Её ищешь?
– Её, – признался Журавлев.
– Любились с ней или как? – продолжила допрос бабушка.
– Влюблен был, – глухо ответил Журавлев.
– Алька еще до того, как дом расселили, из него съехала. Как замуж вышла, так сразу к мужу и съехала.
– Куда, не знаете?
– Нет, – сокрушенно покачала головой старушка. – Больше ее не видела.
– Что же она и мать не навещала? – удивился Журавлев.
– Мать-то у нее еще раньше умерла. Хорошая была женщина. Без мужа детей подняла. В гостинице она работала. От того и померла рано, что все силы на детей положила.
Старушка вздохнула. Вытерла глаза рукой.
– А брат? Брат Али тоже в этом доме жил.
– Витька исхитрился кооператив построить. Аккурат в тот год, когда мать померла.
– Понятно, – кивнул головой Журавлев.
– Говоришь, любил Альку? – продолжала допытываться старушка.
– Любил…
– А чего же не женился?
– Да вот… Так получилось.
– Жалеешь теперь?
– Поздно уже жалеть! – ответил Журавлев. – У меня семья и у нее. Дети выросли. Она, может быть, уже бабушка. Меня не сегодня завтра дедом сделают.
– Так-так, – согласно закивала старушка. – Все верно говоришь. Живешь-то где? В нашем городе? Или каком другом?
– В другом. Далеко.
– Ну вот. Далеко, а приехал. Не просто так, я думаю. А зачем?
– Повиниться перед ней хотел, – проговорил Журавлев, опустив голову. – Что обидел ее тогда. Совесть совсем замучила. Спать не дает.