Пьер Дэкс
Убийца нужен…
Мы далеко ушли от приторных времен Людовика XVI. В те дни манера повествования главенствовала над смыслом. В наши дни они поменялись местами.
Прочтите процесс Жиля де Лаваль, маршала де Рэ; придумайте новые применения этой сатанинской энергии. Примите мои уверения…
Посвящается Жозетт, которая права.
Всякое сходство между персонажами этого романа и лицами, существующими в действительности, следует рассматривать как чисто случайное и не зависящее от воли автора.
I
Отсюда выходишь, точно с крестьянского двора. Сразу за воротами открывается обыкновеннейший деревенский пейзаж — скупая земля, политая человеческим потом.
По обеим сторонам каменистой дороги — массивные тумбы из мягкого известняка. Источенные, изношенные временем, они стоят, точно быки подъемного моста. Но моста нет, а вместо рва — узенькая канавка. И колеи, и обочины дороги имеют жалкий, заброшенный вид. Все безлико, серо, нельзя определить ни времени, ни места. Что сейчас, весна или зима? Да, сейчас март…
Даниель Лавердон не чувствовал земли под ногами. Все кончилось, но ему казалось, что недостает еще какой-то последней подписи, завершающего росчерка, после которого можно будет наконец перевернуть страницу. Лопатками он ощущал чей-то безразличный взгляд. Ему не надо было оборачиваться, чтобы убедиться в этом. Ржавый замок проскрежетал и глухо стукнул. Есть! Ворота Центральной тюрьмы остались позади. Он с облегчением засмеялся. Тяжелая, полуприкрытая створка защищала его от любопытных взглядов надзирателей.
Вот сейчас, за первым поворотом, они перестанут его видеть. Оборвется эта последняя связь. За ним разведут мост. Он снова нервно засмеялся, подумав о дураках, которым говорят: «Дверь тюрьмы захлопнулась за ним…» Или они где-то вычитывают это и верят, что так оно и случается, когда попадаешь в ящик. Какими идиотами бывают люди! Готовы верить в любую вонючую чепуху! Семь лет назад он не услышал, как захлопнулась за ним дверь тюрьмы. Не услышал по той простой причине, что тюремный автофургон, въезжая во двор, тарахтел изо всех сил. Позади было двести сорок четыре километра пути. Они сидели в узеньких стальных клетках, по двое, с кандалами на руках и ногах. Кандалы, а не легонькие браслеты. Тюремное начальство умеет по-своему обласкать вечников. Да, тогда им было наплевать на пейзажи. Да и на все остальное им было наплевать. Ни думать, ни слушать они не могли. Видеть сквозь щели тюремного фургона может только свежий, не выжатый допросами и судом человек. Догадываться, где ты едешь, по слуху? Нет, когда тебя охватывает отвращение ко всему на свете, как это было с ними, тогда ты ничего не услышишь, разве только шум крови, бьющей в виски. И хорошо, что он есть, этот шум. Как-никак, развлечение…
Эти размышления вызвали в Даниеле приятное чувство собственного превосходства. Губы его слегка растянулись. Не улыбкой, нет. Просто лицо стало чуточку мягче. Как и всякий заключенный, он считал дни, отделявшие его от выхода на свободу. «Дело прекращено»… Этот термин сам по себе отгонял всякую мысль о свободе. Теперь, когда это свершилось, никакого удовлетворения Даниель не испытывал и сам удивлялся этому. Он на свободе. А ведь входя в эту клетку, он знал, что выйдет из нее не иначе, как ногами вперед.
Даниель приостановился, несколько растерянный. Конечно, он и не ждал, что за ним приедут на машине. Конечно, нет, но… Он стоял один на пустынной дороге. Ни одной полицейской морды вокруг. Никаких дел, не известно, чем заполнить время. Пачка денег в заднем кармане брюк, где обычно носят пистолет. На первое время хватит. Может быть, он просто в отпуске? Сколько лет не было у него отпуска? Лет девять? Нет, Служба Безопасности замела его быстро. Его схватили вскоре после того, как он вернулся из Германии. Значит, отдыхал он раньше, когда еще служил в дарнановской милиции. Сорок третий год. Бог мой, уже одиннадцать лет! Тогда ему было девятнадцать. Будем считать, что настоящая работа началась после отъезда из Франции. Ему только-только стукнуло двадцать. «А сейчас? Тридцать, дружочек мой, полных тридцать. Свое тридцатилетие ты отпраздновал за решеткой».
Он вздрогнул, услышав чьи-то шаги, и остановился, с трудом затормозив разгон своего восьмидесятикилограммового тела. Нет, никто не угрожал ему. Перед ним стоял жилистый, сморщенный старикашка. Он замер, разинув рот, но ничуть не испугавшись. Ну и пасть! Старик, видимо, родился до появления зубных врачей на земле. По его изумленному виду Даниель понял, что говорил сам с собой вслух. Поколебавшись секунду, он решил не бить старика и умилился своему великодушию. Он ограничился тем, что пожал плечами, сплюнул на щебень дороги и прошел мимо. Сплюнул просто так, по привычке. В тюрьме грубость считалась хорошим тоном, обязательным, как всякий хороший тон. Отойдя от старика, Даниель на мгновение испытал угрызение совести. Конечно, старику можно было дать в ухо, чтобы он не разевал пасть, но…
Даниель вступал в другой мир. Теперь он был в отпуске и мог позволить себе прощать мелкие обиды. Не надо карать этих уважаемых граждан слишком строго. Пусть попривыкнут, пусть поймут, кто он такой. Дадим им время.
Он чувствовал себя необыкновенно легким, Даниель Лавердон. Лишенным корней, невесомым, готовым улететь при малейшем дуновении. Он поежился. Свежий ветерок ранней весны был здесь ни при чем. Это там, в стенах Центральной, Даниель вздрагивал от него. Может, дело в одежде? Его жалкий костюм восемь лет пролежал на складе, перетянутый веревкой, как колбаса, а рубашку ему перешили из тюремной. Надо быть уж очень тонкокожим или, наоборот, ко всему привыкшей старой клячей, чтобы уловить разницу. Он вздрогнул не от ветра.
Впрочем, здоровье Даниеля Лавердона ничуть не расшаталось. У него нет ни малокровия, ни лишнего жира, ни атрофии мышц, ни даже истощения нервной системы. Никаких болезней. Он уплыл к свободе легко, как отвязавшаяся лодка. Лодка… Он подумал о контрабанде, об ослепительном средиземноморском солнце, о девушках в набедренных повязках бикини. С ними было много смеха, с этими бикини. Мало кто умел с ними обращаться. Их принесли с собой американцы. Что там еще нового на свободе? Здоровенные груди Риты Хейворт да какая-то там атомная бомба. Женщины. На свободе есть женщины. Он плывет по течению, но килевой качки ему не миновать.
Костюмчик выглядел не так уж плохо. Однако ощущение какой-то неловкости не покидало Даниеля. Когда вещь не носишь столько лет, чувствуешь себя в ней ряженым. Подумав, он понял, что дело в обуви, которая никак не вязалась с остальным. На нем были желтые, остроносые, по-сутенерски щеголеватые туфли. Они были куплены в Марселе, в сорок пятом. Воспоминания не из приятных. Даниель тупо смотрел себе на ноги. Ясно, что выходишь в том барахле, в котором ты был, когда тебя замели. Но почему же тогда костюм его не раздражал?
Он опять посмотрел на слишком острые носы туфель. Любая обувь покажется нелепой, когда протопаешь семь лет в деревянных сабо. Ровно 2677 дней — рекорд сидевших по делу лондонского радио побит. Семь лет и почти четыре месяца. В середине ноября сорок шестого он стал номером, № 3019. Это был огромный, черно-желтый номер, оравший с его куртки. А куртка? Не куртка, а какой-то бюстгальтер. Впрочем при его росте… Он хихикнул. А вот размер обуви у него не так уж велик, всего 44.
Семь лет в сабо! Если бы все сабо сохранились, они могли бы рассказать историю его жизни в заключении. Сначала ему попались новенькие, шероховатые, очень большие. Ноги в них болтались и болели. Он вспомнил бесконечные часы «левой-правой» под командой того поганого старосты, который сам когда-то путался с людьми из Сопротивления. Лавердона он ненавидел и донимал чем только мог. Потом эта пара сабо стала совсем гладкой, точно отполированной. Когда пришла пора ее сменить, коммунистов уже не было в правительстве и военным преступникам стало полегче. Вторая пара была такой же нескладной, но ее обработали изнутри напильником и пемзой. Третью ему сделали по блату в тюремной мастерской, и она пришлась ему почти по ноге. А там пошли совсем легкие, их он вскоре даже перестал замечать.