Лиз захотелось прижаться к худому и желтому плечу, видневшемуся из-под грубого полотна рубашки. Еще сильнее сжал ей горло порыв, искавший выхода. Она сидела неподвижная, без кровинки в лице. Это было слишком мучительно. Она поцеловала брата в горячий лоб и выбежала из палаты.
До Малого Люксембурга она бегом бежала, не в силах успокоиться. Перед ее глазами стоял брат. Правая его рука, худая и длинная, движется пугающе медленно, как те линии, что мучали его в кошмарах. Как змеиные гнезда, как сплетения чудовищных пауков. Если бы у нее было мужество, она должна была бы схватить эти пальцы и успокоить их, заставить смягчиться…
Только одна рука жила в ее опустошенной памяти. Злая рука с выпущенными когтями, вращаясь, медленно отбивала похоронный ритм. Ритм страданий брата. Ее ужаса. Страха, который никогда не покидал их обоих.
Франсис во всем обвиняет отца. Забаррикадированный старый дом в Труа и дрожь при каждом дуновении ветра среди сырых рисовых плантаций… Обрывки запечатленной реальности вращались бесконечно, точно кусок киноленты со склеенными концами. Изображения мелькали в вечной, нерушимой последовательности. Почему у нее не хватило смелости рассказать Франсису все? Он, один он мог бы освободить ее от Даниеля.
XV
Одиночество измеряется особой мерой, совсем не так, как принято думать. В определенный момент счетная машина, спрятанная в недрах человеческого мозга, подводит итог и предъявляет его сознанию, не спрашивая, хочет ли оно этого. Люди отворачивались от Даниеля, как только он начинал поносить евреев. Жандарм улыбнулся, увидев бывшего дарнановского милиционера. Сцена в отеле в Кукурд, тысячи несвязных мыслей, подхваченных на лету на улице или перед газетными киосками. Афиши и объявления на стенах, неумелые, иногда малограмотные, извещавшие о сборищах этих подонков… В этом хаосе, в этой огромной свалке невозможно было решить, какому святому молиться. Все смешались в кучу, католики и прочие, и уже недостаточно было кричать, что коммунисты все врут… Какой вопеж поднялся, какой гвалт! И раньше Даниелю приходилось ощущать на себе брызги ярости, летящие с тротуаров. Он даже любил это ощущение, пока ярость была надежно взнуздана и нема. Теперь она лилась мощным потоком и словно искала малейшей трещины, чтобы просочиться и взорвать плотину. Этот поток мог смести все. Как можно доверять шайке мерзавцев, засевших в правительстве? Пусть даже они поумнели, пусть стали отдавать себе отчет в сделанных глупостях, но разве смогут они остановить этот поток?.. На газетных фото можно было видеть Плевена, получившего знаменитую пощечину. Он стоял на четвереньках на асфальте, разыскивая свои очки. Страну окончательно растлили. Для того чтобы привести ее в чувство и наставить на путь истинный, необходимы оккупационные войска. Иностранные войска, иначе толка не будет.
Как могло получиться, что он так одинок? Он совсем один. Вокруг него только женщины, сыщики, мерзавцы и идиоты. Не считая всякой прочей сволочи… Бебе перешел на сторону врага, Джо мертв, и это мешает Даниелю вернуться в то бистро, где они были вместе когда-то, где он встретил своих.
Сомнения Даниеля были сразу рассеяны Лэнгаром. На этот раз они встретились в отдельном кабинете; Лэнгар удвоил меры предосторожности. Он казался помолодевшим на десять лет, шевелюра его свирепо торчала, он хмурил брови, дергал шеей и ртом. Даниель невольно вспомнил последнюю встречу с Лиз. Она отшила его, отказалась пойти с ним куда-нибудь, сославшись на какой-то дурацкий экзамен по анатомии. Она зубрила лицевые мышцы, и Даниель через ее плечо увидел анатомические таблицы. Лэнгар был бы отличной морской свинкой для изучения всех этих мышц со странными названиями: зигоматикус, массетер, ризориус Санторини… Не говоря уже о подкожных мышцах шеи или том странном кольце, которое именуется губными мышцами. Полковник Лэнгар знал назубок ту неписаную часть офицерского устава, которая учит, как подготовить свою физиономию для обозрения ее начальством. В тот день он устроил генеральную репетицию, нечто вроде спектакля, который мог бы показаться смешным у другого, но, сыгранный Лэнгаром, внушал тревогу. Лэнгар говорил о пустяках, но Даниель чувствовал себя неспокойно. Наконец Лэнгар замолчал, изобразил на своем лице предельную откровенность и изрек:
— Скоро начнется война, Лавердон.
Лэнгар знал все. Казалось, кабинет министров не имеет от него секретов. Да что говорить о министрах! Кому не известно, что почти все сановники в той или иной степени подкуплены красными? Нет, Лэнгар знал даже то, чего не знали министры. Он говорил об этом с полной уверенностью и, видимо, не для того, чтобы ошеломить Лавердона. У него был скромно-торжествующий вид. Наконец-то Бидо отважился попросить американцев вмешаться в индокитайские дела. Американский воздушный флот, базирующийся на Филиппинах, теперь станет бомбить силы вьетов под Дьен-Бьен-Фу. Потрясающая новость.
— В самом деле? — спросил Даниель.
Столь умеренная реакция не устраивала Лэнгара. Он принял тон лектора военной академии.
— Необходимо предвидеть все осложнения. Я не ожидаю немедленных оперативных результатов; вмешательство может стать эффективным лишь при условии стремительного перемалывания сил противника. Завтра или послезавтра взорвется первая тактическая атомная бомба. Это будет наконец началом третьей мировой войны.
— Правда? — теперь голос Даниеля звучал заинтересованно.
— Да, — сухо сказал Лэнгар. — Начинается настоящая война. Я уезжаю, мне нужно привести в боевую готовность моих русских генералов, они скоро понадобятся. Что будет с Францией, можно предсказать довольно точно. Не знаю, что думает правительство, но мы-то, во всяком случае, захватим инициативу. Коммунисты не успеют и вздохнуть. Дело пойдет полным ходом, как только настанет «час Аш». Тогда мы поглядим на господ Ревельонов, Кадусов и всю эту банду пораженцев!
Даниель встретил жесткий взгляд Лэнгара и понял преподанный урок. А тот развивал свой план, поясняя его движениями челюсти и жестами. Он постепенно входил в азарт и уже начал мерно постукивать рукой по столику, отчего вздрагивали и звенели высокие хрустальные стаканы.
Даниеля охватило лихорадочное волнение. Он был слишком взвинчен, для того чтобы сосредоточиться. Это было особое, холодное воодушевление, которое кружит голову и оставляет сердце неверящим и безучастным. Даниеля не покидало странное чувство, что все это он уже когда-то пережил. Когда и где? Ах да, когда грузовик остановился на рассвете на пустынной улице Клиши… Он тогда выскочил из кузова и крикнул ребятам:
— А ну, побрызгаем в последний раз!..
Город казался вымершим. Через пятьсот метров застава, за ней предместье, а это уже не Париж. Даниель встал на колено и перевел рычажок автомата в положение одиночных выстрелов. Он караулил первую голову, которая покажется в одном из окон маленькой улички, пересекающей улицу Клиши. Слева, во втором этаже над японским садиком, мелькнуло сморщенное лицо старика, похожего на мелкого рантье. Даниель срезал его. Лувер и Симоне соскочили с машины. Втроем они наделали шуму, длинными очередями отбивая у других охоту высовывать нос. Стекла со звоном сыпались. Когда стрелять стало не в кого, они начали бить по немым стенам домов.
Это происходило 19 августа 1944 года. Они уезжали в Германию, бежали из непокорного, поднимающегося Парижа. Они убеждали себя в том, что так будет легче раздавить мятеж, но холод в сердцах говорил им, что они побеждены и разбиты. Отсюда их ярость, их бессмысленная страсть к разрушению. Они хотели оставить за собой одни развалины.
Почему же теперь он не загорался огнем Лэнгара? Да, все так и было. Когда они, насытив свою злобу, снова влезли в машину, выяснилось, что не хватает Бебе. Он вылез и ушел, прихватив с собой автомат. Они увидели его вдалеке — Бебе уже сворачивал за угол — и бросились за ним, думая, что он завязал перестрелку с повстанцами. Но Бебе шел один. Когда они окликнули его, он бросился на землю и заорал:
— Не подходить, а то всех перестреляю!
Автомат был направлен прямо на них. Они поглядели друг на друга. Мардолен, шофер, который еще не забыл трепки, полученной от Бебе в тот день, когда он назвал его Фифи, сказал: