— Странно, — глухо сказал Франсис, — никогда не думал, что у меня есть сестра.
Лиз опять наклонилась и погладила впалые желтые щеки раненого. Нежность возникла между ними неожиданно. Лиз торопливо рассказала ему о своем одиноком детстве, о чужом и далеком отце, который не любил детей. Мирейль, наоборот, была слишком близко и подавляла ее. И оба они, и мать и отец, были такими неинтересными, такими оскорбительно будничными, что отгородиться от них можно было только мечтами. Так она и делала… Сначала Лиз говорила просто так, чтобы заполнить молчание. Постепенно они нашли друг друга. В детстве оба были замкнуты и одиноки, болезненно чувствительны ко всему, что напоминало им о распаде семьи.
Франсис взял Лиз за руки.
— Ты, — сказал Франсис, — ты по крайней мере не стыдишься и не жалеешь меня…
К ним приближалась санитарка, и Лиз промолчала. Однако санитарка направилась не к Франсису, она прошла мимо, даже не поглядев на них. Они опять остались одни, но Лиз продолжала молчать. Она слишком много думала о том, что ей надо было рассказать брату, и теперь не знала, с чего начать. Шлюзы сдержанности не вмещали потока ее чувств, в памяти теснилось столько воспоминаний, что она растерялась. Всю жизнь ей приходилось хранить их в себе, и вот нашелся человек, который выслушает ее и поймет. Он поймет, потому что знает все по себе: он сам прошел по этой дороге, сам бродил по ее изгибам, канавам и грязным лужам. Это брат, старший брат…
Она решилась начать. Но Франсис коротким жестом заставил ее умолкнуть. В другом конце палаты колыхалось тело мадам Рувэйр. Она шла грузной походкой, неуклюже лавируя между койками. Франсис и Лиз придвинулись друг к другу, чтобы вместе встретить нагрянувшую опасность.
Слишком тепло одетая, надушенная сверх всякой меры, свекольно-красная, потная и запыхавшаяся мадам Рувэйр неумолимо приближалась. На ее толстом лице, на котором пятнами лежала розовая пудра, играла натянутая извиняющаяся улыбка. Лиз эта улыбка показалась неуместной, и ей стало стыдно. Франсис увидел, что она отвернулась, точно избегая насильственных поцелуев. Он насмешливо выслушал банальные вопросы о его здоровье. Было ясно, что мадам Рувэйр трепещет от радости, и потому она раздражала Франсиса еще больше, чем всегда. Мысленно он выругал себя идиотом за то, что дал адрес мадам Рувэйр на случай, если умрет. Впрочем, нет: ведь только благодаря этому он узнал Лиз.
— Чем вы так обрадованы, дорогая мачеха? — спросил он. — Быть может, наши освободили Дьен-Бьен-Фу?
— Нет, — отдуваясь, ответила мадам Рувэйр. — Нет. Освободили Даниеля.
Она сказала это с обезоруживающей простотой.
— Вот как, — презрительно протянул Франсис.
— Как? Опять? — подхватила Лиз, не знавшая об аресте Даниеля.
Радость мадам Рувэйр была безмерна, как радость потерявшейся собаки, которая вновь нашла хозяина.
— Я так рада за него, бедняжку. Полицейские все время надоедают ему.
— Знаешь, мамочка, я побуду с Франсисом, а ты, если хочешь, иди к… Лавердону. — Она чуть не сказала «к твоему Лавердону», но постеснялась Франсиса. Подумав, она решила, что поступила правильно: осложнений следовало избегать.
Может быть, Лавердона допрашивали о смерти Максима, а может, только о налете на квартиру Гаво. Разговаривать на эту тему с мамашей ей не хотелось. Та, конечно, была в курсе дела — ее проинформировали журналисты, если этого не сделали ни шпики, ни газеты, — но она и слова не сказала дочери. Она даже сделала вид, будто не заметила, что Лиз переехала к Алексу, Провоцировать ее не стоило. Странная сдержанность матери объяснялась, разумеется, новым арестом Даниеля. Внезапно Лиз стало страшно. Она забыла обо всем, что собиралась сказать Франсису. Только бы мать не вмешалась, только бы не заговорила о Максиме… Лиз чувствовала, что любыми средствами должна избегать этой темы, она стала уязвимой. К счастью, мадам Рувэйр уже начинала посматривать по сторонам, явно выискивая предлог, чтобы улизнуть. Ее взгляд без всякого интереса остановился на дочери, затем скользнул по раненому, и на лицо ее будто надели маску сострадания. Такие маски в большом ходу на благотворительных базарах, где их принято считать хорошим тоном. Затем лицо ее осветилось каким-то подобием мысли, и мадам Рувэйр со вздохом облегчения подвела итог:
— Конечно, ведь вы оба молоды, и я вам только мешаю!
Лиз тут же сообразила, что Лавердон и Франсис ровесники, но промолчала и улыбнулась ласково и чуть-чуть принужденно. Мать приняла ее улыбку за чистую монету и настойчиво повторила, хотя никто не собирался ей возражать:
— Я очень рада, дети мои, что вы так понимаете друг друга. Меня утомляет Париж, я не привыкла к этой суете.
Лиз несколько поторопилась высказать радость по случаю ее ухода. Поцеловав Франсиса, мадам Рувэйр отплатила ей, метнув парфянскую стрелу:
— Да, Лиз, я совсем забыла: сегодня похороны твоего Максима. Тебе не мешало бы пойти!
Тяжело вздохнув, мадам Рувэйр устремилась в проход между койками и исчезла в коридоре.
— Она еще повертится у этого Лавердона! — усмехнулся Франсис, когда Мирейль отошла от них.
Лиз еле сдерживала слезы. Он притянул ее голову на грудь и запустил пальцы в темные волосы. Перебирая горстями длинные пряди, он словно хотел успокоить Лиз, вздрагивавшую от наконец-то прорвавшихся рыданий.
Лиз лепетала что-то о Даниеле. Франсис начал расспрашивать. Сдавленным, почти неслышным шепотом она постепенно рассказала ему все. Из газет она узнала, что Гаво вовсе не был ростовщиком, — писали о политическом убийстве. Тогда ей стало ясно, что Лавердон втянул Максима в какое-то грязное сведение счетов, что он цинично воспользовался ими обоими. Ее удивило, что в газетах почти не упоминалось о Максиме. Вообще говоря, история не наделала большого шума. Полиция продолжала разыскивать убийцу. Лиз пожалела, что в деле был замешан специалист по несгораемым шкафам: его присутствие мешало ей прямо обвинить Лавердона в убийстве.
Франсис наклонил к ней свое орлиное лицо. Лиз почувствовала себя в безопасности. Ей ничего не надо было забывать, и она следила за огоньком, который зажегся в темных глазах брата после ее рассказа. Костлявая рука опять начала скрести одеяло.
— Понимаешь, Максим, конечно, был жалок. Он мечтал быть «проклятым поэтом», певцом мировой скорби, но для этого был слишком хорошо упитан. Он был неудачником, вроде меня. Мы не пригодны к жизни. Но я не сомневаюсь, что Лавердон как-то использовал его, перед тем как толкнуть на самоубийство…
Рука заскребла еще ожесточеннее, и Лиз поняла, что причинила Франсису боль. Она стала рассказывать о Дювернуа и о потасовке на бульваре перед отелем «Мексико». Она испуганно провела рукой по шее: а вдруг золотая цепочка опять на ней, как сегодня утром?
— Значит, Дювернуа посадили в тюрьму, — глухо сказал Франсис.
— Да. И отпустили после суда, оштрафовав. Алекс был в ярости.
— Вероятно, газеты полны тобой. Я их больше не читаю, чтобы не мучить себя.
— Они не очень полны мной. Мне еще нет двадцати одного года, я не достигла гражданского совершеннолетия. Но они пишут так, будто ведут меня голую по улицам…
Франсис почувствовал, что его гнев обретает форму. До сих пор он подсознательно сердился на Мирейль и гораздо сильнее на покойного отца. Теперь его ярость отыскала виновного, она выкристаллизовалась против Лавердона. Этот мерзавец дарнановец заставил страдать его сестру, его сестренку, которую он только что нашел. Он еще боялся посмотреть фактам в лицо. Он давно отвык от размышлений, но теперь нельзя было ни бездействовать, ни ждать приказов. Поневоле приходилось думать самому о настоящем и о будущем. Лиз опять заплакала, она всхлипывала все громче. Франсис не знал, что она плачет первый раз в жизни, но почуял в ее слезах нечто от своих ночных кошмаров, когда он просыпался от страха и отвращения к себе. С соседних коек, вероятно, начали смотреть на них. Он сразу понял все, что мучительно старалась объяснить ему Лиз, и крепко прижал к себе хрупкое, юное тело.