Девица пошла быстрее. Толпа отделила ее от Даниеля. Чем больше он смотрел на нее, тем больше она ему нравилась. У нее были узкие бедра и породистая фигура, волосы цвета красного дерева оттеняли элегантный костюм. Она была ничем не хуже тех двух шлюх с автомобилем. Во всяком случае, честнее работать так, чем быть на содержании. Те две, конечно, поганые девки, они пленили миллионеров, и это ударило им в голову. Только такие дряни могут восхищаться русскими…
Она переходила улицу, но тут дали зеленый свет и лавина тронувшихся машин задержала Даниеля. Он воспользовался начинавшимся затором и бегом пересек улицу. Женщина исчезла. Даниель огляделся и увидел элегантного старичка. Даниель крупными шагами пустился за ним. Женщина сама подошла к старичку, и Даниель догнал их у самого входа в гостиницу. Проститутка обернулась, и Даниель узнал Дору, побледневшую и накрашенную сильнее обычного. Он отступил в тень. Это, безусловно, была Дора, хотя она остригла волосы и переменила прическу. Голова ее теперь была похожа на кошачью, пряди спускались на лоб редкой челкой, а брови были нарисованы очень высоко и подчеркивали разрез глаз.
Даниель почувствовал себя мальчишкой, у которого вырвали из рук игрушку. У него украли его желание. Нет, его желание высмеяли. Он собирался потратиться ради потаскушки, выполнявшей когда-то все его прихоти. Этот костюм он сам купил ей на Елисейских полях! А теперь она в нем работает на другого мужчину, какого-нибудь нового мсье Джо… Ну, что ж, она тут на своем месте, эта работяга…
Узнала она его? Вряд ли. Иначе она не стала бы к нему приставать. Он все еще стоял перед подъездом отеля. Это был приличный отель, и традиционная дощечка «Комнаты поденно» была, видимо, из настоящего мрамора. Он вздрогнул, почувствовав чье-то приближение:
— Не надо так пугаться…
Перед ним стояла совсем крохотная женщина, еле доходившая ему до груди. Он увидел светлые, водянистые глаза, обесцвеченную прядь среди темных волос. Она казалась очень молодой. Он не слышал ее шагов, видимо, она вышла из отеля. Молча он двинулся за ней, в те самые двери, за которыми двумя минутами раньше исчезла Дора.
XXIII
Франсис вырвался из оцепенения, как вырывается из моря обессилевший пловец. Его измучил гипс, голова гудела, лоб был словно налит свинцом. Точно припомнить свой сон он не мог, но у него осталось ощущение, будто по дороге он потерял что-то важное. И тут он вспомнил — он обещал Лиз встретиться с ней сегодня вечером. Реальность ставила его в тупик. Еще утром он не думал об этом. Парни болтали о том, как будет отпразднован День Победы, а он никогда не говорил Лиз, как много значит для него этот праздник. Быть может, не хотел вызывать призрак отца? О том, как Франсис дрался в маки, Лиз знала, он сам рассказал ей. Он не боялся, что тень отца станет между ними, и поэтому рассказывал так же свободно и естественно, как Лиз о своем детстве. Это была победа, его победа. Такого праздника начинаешь ждать накануне, хотя он отмечается лишь на следующий день. Давно не приходилось ему возвращаться к хорошим воспоминаниям, всегда их заслоняли другие, более поздние и в корне их отрицающие. В сорок пятом он был победителем, а в пятьдесят четвертом вернулся искалеченным и разбитым. Но он не перебегал в другой лагерь! Подумать только, в сорок пятом они вместе с вьетами праздновали победу над гитлеризмом!.. Так о чем он думал?.. Ах, да. Как ее звали, ту девчурку из Тонкина, которая плакала у него на груди после того, как ее изнасиловал Людо? В памяти Франсиса опять воскресла эта чужая страна с ее рисовыми полями, плотинами и разливами неподвижной воды…
Теперь история этой девочки неразрывно связывалась у него с историей Лиз. Почему же он не вспомнил о ней, когда Лиз рассказывала ему о своих бедах? Ведь даже внешне та девчурка была похожа на Лиз, несмотря на различие рас, на то, что их разделяла половина земного шара. Обе одинаково трясли головой, точно пытаясь сбросить непосильный груз, обе были изящны и хрупки и одинаково всхлипывали, прерывая себя рыданиями. Франсис знал, что Людо мерзавец. Однако они шли дальше и задерживаться в той деревне не собирались. Конечно, можно было заявить о Людо начальству, но это означало бы почти наверняка, что в первом же бою Франсис получит шальную пулю в затылок. Людо пользовался в полку большим авторитетом. Это был профессиональный убийца, отличная боевая машина, исправно работавшая еще в предыдущую войну. Как-то раз Людо грубо окликнул его: «Что там у вас не получается, лейтенант?» — Франсис смолчал. Впрочем, Людо тоже убит. Его застрелили в Ханое, прямо в центре города, когда он был в отпуске. Франсис вспомнил имя девушки, он никак не мог отделаться от образа растрепанной, рыдающей Ву. Когда это случилось, в пятидесятом? Или в пятьдесят первом? За три года он ни разу не вспомнил о маленькой Ву. А сколько лет он не вспоминал об августовском вечере сорок четвертого года, когда взорвал гранатами два набитых дарнановцами грузовика, которые заехали в тыл их лагеря в зарослях?
Упорнее всего держался в памяти подросток, ожидавший смерти в бревенчатой хижине. Бедняжка Лиз! Все удары по ней отзывались в душе Франсиса. Немыслимо соединить его страшное прошлое с его настоящим. Чтобы стать еще ближе к Лиз, надо рассказать ей слишком много ужасного. Да и поймет ли она?
Совесть раскрыла перед ним новую, чистую страницу, и его угрызения обострились. Он открыл глаза, чтобы разогнать черный туман, в котором тонул. Хорошо хоть, что следующую ночь он сможет провести вне этого ада. Впрочем, он унесет его в себе…
Он услышал, что вокруг него кричали, и поднялся. Обращались к нему:
— Слыхал, Рувэйр? Дьен-Бьен-Фу пал!
Он подскочил, но боли не ощутил. Как при местной анастезии, когда видишь, как в твое тело входит ланцет. Чувствуешь толчок, а боли нет. Он только проворчал: «Мерзавцы…»
Но вряд ли он смог бы ответить, кто именно мерзавцы. Во всяком случае, не вьеты. Быть может, Плевен, которому на площади Этуаль набили морду ребята из экспедиционного корпуса. А быть может, Бао-Дай и разные Лавердоны, все те, кто состряпали эту мясорубку и засунули его туда… Он сейчас же улегся. Еще вчера он спорил бы до хрипоты. Сегодня он хотел покоя, чтобы подумать и разобраться. Уже давно, читая ежедневные сводки, он чувствовал, что ребятам в Дьен-Бьен-Фу — крышка. Теперь он должен понять, почему так получилось, почему их позволили захлопнуть в этой ловушке. Он быстро утомился и мысленно махнул рукой: он давно жил по приказам и уставам, давно стал машиной, выполняющей, что ей положено. Все держалось только на дисциплине. Он хотел лишь знать, почему это известие причинило ему такую боль. Не потому ли, что и сам он не знал, как спастись, как выбраться?
В тот день, когда он подорвался на мине, он еле проснулся в госпитале после операции. Сосед поздравил его с «удачным ранением». Будь Франсис в силах подняться, он тут же сломал бы ему челюсть. А тот настаивал: «Да ты послушай меня, чего ты бесишься? Дурак, тебя же репатриируют!» Бывают слова, которые слышишь постоянно. И сам повторяешь их бездумно, механически. Но вот приходит день, когда такое слово начинает звучать непривычно, как новое, ранее неизвестное. В нем открывается смысл, который прежде скрывался за рутиной и не доходил до сознания, и тогда это слово бьет вас, как камнем по голове. Оно или восхищает, или ранит: середины нет. Слово «репатриация» глубоко вонзилось в душу Франсиса как мрачный символ его поражения. Репатриировать — то есть отправить, вернуть на родину. Значит, он расстался с родиной, покинул ее, дезертировал. Эта сумасшедшая мысль заставила его потребовать у сиделки энциклопедический словарь. Вечером ему принесли старое издание Ларусса, измятое, с недостающими страницами. Он потихоньку раскрыл книгу, и если бы вы его спросили, что он ищет, то услышали бы заранее готовый ответ, придуманный, чтобы не выдать истинной цели. Он листал словарь здоровой рукой, слишком нервничал, чтобы аккуратно переворачивать страницы. Слова «репатриируемый» в словаре не было, сердце его сильно забилось: казалось, наваждение кончается. Он дочитал столбец до конца и в самом низу увидел: «Репатриирование, разговорн. репатриация — возвращение на родину через посредство консульств моряков, солдат или путешественников, задержавшихся в чужой стране…»