— Ты знаешь, в каком?
— Да. Не все ли тебе равно?
— Нет. Из-за этого мерзавца она сегодня не пришла ко мне!
Лицо Лиз вытянулось, но Франсис не понял почему. Он подошел к ней ближе. Она спросила очень тихо:
— Разве тебе не лучше без нее?
Франсис сразу отрезвел и улыбнулся.
— Лучше, сестренка. Конечно, лучше. Но я должен свести кое с кем счеты, прежде чем вернуться к себе, в спальню проклятых. Если мне все время будет так хорошо, как сейчас, меня и палкой туда не загонишь.
Я должен увидеть этих сволочей, понимаешь? Иначе сегодняшнего вечера мне не пережить.
Лиз еще не видела его таким усталым, таким мрачным и опустошенным. Они пересекали площадь Французского Театра, и в ярком свете фонарей Лиз показалось, что Франсис ссутулился.
— У тебя болит рана?
— Нет, сестренка. Не рана, а голова. Я думаю о ребятах, они вертятся на койках и орут во сне. Трудно заснуть в день падения Дьен-Бьен-Фу. Ясно, они ничего не понимают. Мы сильнее всех — и вдруг нас разбили. А как же те россказни, которыми нам забивали голову, когда отправляли на бойню? Все иллюзии кончились. Я не могу быть счастлив, Лиз. — Он отпустил ее руку и вытер лоб. — Они нас продали на корню, эти мерзавцы! Подумаешь, Дьен-Бьен-Фу! Еще десять или пятнадцать тысяч солдат, не все ли равно? Какое это имеет значение?.. Я хочу сегодня напиться, Лиз, напиться, как свинья. И пусть платит твоя мамаша. Пусть платит, стерва! Она выбрала вечерок, чтобы повеселиться со своим прохвостом! Так пусть платит!
Франсис разъярился, он точно вдыхал злобу вместе с воздухом. Лиз повела его к машине. В конце концов он заслужил право поступать по своему усмотрению.
За Оперой Франсис увидел старый, довоенный Париж. Он почти забыл эти потоки света, мерцающие неоновые рекламы, от которых ночь казалась полосатой, как зебра. У св. Августина он опять захотел пройтись. Они попали в поток женщин в вечерних платьях. Над улицей плыл веселый шум голосов, из подходивших машин вылезли нарядные офицеры. Франсис вспомнил о своем нелегальном положении и отошел в тень. Рядом какие-то зеваки обменивались впечатлениями о проходивших мимо.
— Они не скучают, эти голубчики!
— Еще бы! Они приехали из своих клубов и неплохо там выпили!
— Ты с ума сошел! Сегодня пал Дьен-Бьен-Фу…
— А им-то что? Видишь, все они пьяны! Посмотри лучше, куда они входят!..
Франсис схватил Лиз за руку, и они повернули обратно. В машине Лиз, чтобы успокоиться, закурила. Франсис тоже взял сигарету и выкурил ее долгими затяжками.
— Свези меня еще куда-нибудь, а потом поедем в кабак.
Лиз свернула на улицу Боэти.
— Подумать только, и я мог спокойно отойти в сторону в сорок шестом… Идиот, я вообразил, что нашивки получают там, где дерутся. Посмотри на этих, они все в орденах, они не ломают голову над разной чепухой. Они потеряли стыд и даже сегодня не хотят держаться в тени.
— Не преувеличивай, Франсис. Слава богу, что не вся французская армия погибла под Дьен-Бьен-Фу.
— Французской армии больше нет. Только дурак, только безмозглый дурак может в ней оставаться.
Он не это хотел сказать. Все его надежды на успех были связаны с армией. Но сейчас он был подавлен и никак не мог прийти в себя. Страшное разочарование заставило его возненавидеть весь мир. Оно испортило ему даже этот вечер, первый вечер на свободе. Ведь в любую минуту они могут понять, что он в самовольной отлучке…
Они выехали на Елисейские поля, и Франсис вновь обрадовался огням города. Но тут же помрачнел. Он вспомнил о демонстрации в честь Победы, о пьянящей радости, охватившей его тогда. Что ж, он избрал неправильный путь, но шел по нему без колебаний. Он исполнял свой долг, не бегал от опасности. Никто не мог упрекнуть его. Почему же этот путь оказался тупиком? Тупиком, из которого не выбраться?..
— Поедем дальше, Лиз.
Лиз послушно вела машину. Она возила его по своим любимым местам. Показала Террасу Шайо. Потом Сену, Эйфелеву башню. Теперь она бранила себя за то, что не взяла с собой Алекса. Как он пригодился бы ей в этом метании по городу, в этих отчаянных поисках радости!.. Бедняга Франсис, как он страдает! Неужели они и Алекса погубят так же, как погубили Франсиса…
И кто это придумал — бесцельно убивать молодых мужчин?..
— Лиз, я потерял восемь лет, восемь лет! Нет, хуже чем потерял: я сам погубил себя. Восемь лет!
Она понимала, что Франсис ищет помощи, но не знала, что делать. Она вспомнила о словах Дювернуа в день их первой встречи и попыталась дать брату его лекарство. Почему Франсис никогда не расскажет о своих старых друзьях, о товарищах по Сопротивлению? Задавая этот вопрос, она оробела, но заставила себя кончить фразу. Она старалась говорить как можно мягче и ласковее.
— Почему ты не видишься с ними? Если бы они навещали тебя в госпитале…
— Ты ничего не понимаешь, Лиз. Рядом с ними я чувствовал бы себя еще грязнее.
— И ты боишься, что они дадут тебе понять это? Да?
Теперь она допрашивала Франсиса примерно так же, как он выспрашивал ее о страхе, царившем в доме, когда отец был жив.
— Именно боюсь.
Она мучительно вспоминала, что еще говорил Дювернуа, в чем упрекал ее. Что-то насчет врага, который таится внутри нас, насчет борьбы с самим собой… Она еще не доросла до всего этого. Тогда ей казалось, что слова Дювернуа не так уж важны. Гораздо больше она боялась, что ее попрекнут любовниками, ее беспутной жизнью. Но Франсису нужно говорить о долге солдата, об офицерской чести. Она опять пожалела, что нет Алекса. Алекс сумел бы все понять и найти нужные слова. Из тюрьмы нельзя бежать в одиночку. Надо набраться храбрости и позвать, громко позвать на помощь. Не беда, что освободители потом будут с вами строги. Нет, не Алекс нужен сейчас Франсису, а Дювернуа, Дювернуа помог бы ему, объяснил бы, что сначала надо было остановить эту проклятую войну…
— Посмотри-ка! — сказала Лиз, затормозив «Дину» на площади Трокадеро. Между крыльями дворца был словно вырезан прямоугольник великолепного ночного неба. Эйфелева башня высилась в нем. Огни на ней были погашены, кроме нескольких маленьких огоньков на самой верхушке. Вокруг черной громады тела башни пылал, точно сделанный по заказу, звездный дождь.
— Ты права, Лиз. По совести говоря, я просто боюсь нормальной жизни, которой живут все люди. Боюсь оказаться ни к чему не пригодным неудачником.
Лиз вывела его на террасу, и взгляд Франсиса невдруг упал на наскоро сколоченные бараки, стоявшие в соседнем сквере.
— А это еще что такое?
— Какая-то американская чепуха, — сказала Лиз.
— Поехали в кабак! — проворчал Франсис. — Поехали в эту самую «Шлюпку». И прямиком!
XXV
После свежего вечернего воздуха на лестнице было нечем дышать. Они погрузились в пряную духоту вспотевших, сильно надушенных тел. В спертом воздухе носились и смешивались десятки острых, одурманивающих запахов. Толпились фраки, смокинги, вечерние платья. Широкие вырезы открывали плечи, чаще немолодые и поблекшие. Юноши были одеты с подчеркнутой экстравагантностью — в длинные пиджаки зеленых, лиловатых, бежевых тонов или в замшевые разноцветные куртки. Они делали вид, что не замечают потертой формы Франсиса, а иные гримасами или короткими жестами выражали свое неудовольствие. Толстый, краснорожий субъект метнулся в сторону от Франсиса. Возможно, он просто хотел дать ему дорогу, но лицо его было испуганным. Франсис двинулся вперед, увлекая за собой Лиз, и сказал громко:
— У меня нет вшей.
Лиз робко улыбнулась. В пестрой толпе она чувствовала себя смущенно, так как считала, что ее простое черное платьице должно здесь казаться очень провинциальным.
— Я для них слишком грязный! — грубо сказал Франсис. — Но деньги они возьмут и у грязного, это их не тревожит…
Люди вокруг них замолкли. Никто ничего не сказал, но и без слов было ясно, что они думают. Внезапно Лиз почувствовала, как мало трогает ее мнение этого сборища.
Толстый тип рядом с ней встал на цыпочки, чтобы увидеть, что произошло, почему образовалась толкучка. Сзади пронзительный женский голос говорил:
— К счастью, день национального траура объявлен не на сегодня, а на завтра… Завтра приезжает Леон…