Повернувшись и направившись назад к вилле, он взглянул вверх, на окно, и встретился глазами с Анной. Он приостановился, удерживая ее взгляд. В этом взгляде не было сочувствия. Или раскаяния. В этом взгляде было подозрение.
Она отвернулась от окна. Скрипка Страдивари продолжала лежать, где она ее бросила. Она слышала, как внизу отец спокойно говорил гостю о том, что его жена совершила самоубийство. Анна подняла скрипку, приложила к шее, опустила смычок на струны, закрыла глаза. Си минор. Мелодия то взлетала, то угасала. Арпеджио. Ломаные терции.
* * *– Как она может играть в такой момент?
– Боюсь, ничего другого она не знает.
Вторая половина дня. Двое мужчин снова сидят наедине в кабинете. Полиция завершила предварительное расследование, и тело увезли. Записка лежала на столике между ними.
– Врач мог бы дать ей успокоительное.
– Она не хочет видеть врача. Боюсь, у нее характер матери и материнское упорство.
– Полиция не спрашивала, была ли оставлена записка?
– Я не вижу необходимости втягивать полицию в личные дела семьи, особенно когда речь идет о самоубийстве моей жены.
– А твоя дочь?
– Что – моя дочь?
– Она наблюдала за тобой из окна.
– Моя дочь – это моя забота. Я поступлю с ней, как сочту нужным.
– Искренне надеюсь, что так. Но окажи мне одну небольшую услугу.
– Какую именно, Отто?
Он положил бледную руку на столешницу и, похлопывая, продвинул ее, пока она не легла на записку.
– Сожги эту чертову штуку вместе со всем остальным. Чтобы никто не набрел на неприятные напоминания о прошлом. Это ведь Швейцария. Здесь нет прошлого.
Часть первая Настоящее
1 Лондон. Цюрих
Преуспевавший в свое время театр «Изящное искусство Ишервуда» занимал часть хорошего торгового места на стильной Нью-Бонд-стрит в районе Мейфер. Затем наступила эпоха возрождения торговых домов в Лондоне, и Нью-Бонд-стрит – или Нью-Бондштрассе, как она была известна среди профессионалов, – заполонили такие фирмы, как «Тиффани», и «Гуччи», и «Версаче», и «Микимото». Джулиан Ишервуд и другие торговцы, специализировавшиеся на произведениях старых мастеров музейного уровня качества, были вытеснены в район Сент-Джеймс, образовав диаспору Бонд-стрит, как любил называть их Ишервуд. Со временем он осел в покосившемся викторианском складе в тихом внутреннем дворе, известном под именем Мейсонс-Ярд, рядом с лондонской конторой маленькой греческой судоходной компании и пабом, обслуживавшим хорошеньких конторских девушек, ездивших на мотоциклах.
Среди рожденных от кровосмешения глумливых обитателей района Сент-Джеймс «Изящное искусство Ишервуда» считалось довольно неплохим театром. В «Изящном искусстве Ишервуда» можно было найти драму и напряженность, комедию и трагедию, умопомрачительные вершины и, казалось, бездонные низины. Это в значительной мере объяснялось индивидуальностью владельца. Он был наделен почти роковым для торговца искусством недостатком: он любил обладать произведениями искусства больше, чем продавать их. Всякий раз, как картина покидала стену изысканной экспозиции Ишервуда, он впадал в ярость и в панику. В результате у него на руках оказалось апокалиптическое количество того, что в его профессии дружелюбно называют «мертвым грузом» – полотна, за которые ни один покупатель не даст той цены, что они стоят. Непродаваемые полотна. Дохлые, как любили говорить на Дьюк-стрит. Ссохшиеся. Если бы Ишервуда попросили объяснить это, казалось, необъяснимое отсутствие деловой хватки, он, возможно, сослался бы на своего отца, хотя дал себе слово никогда – «И я это серьезно: никогда, милок» – не говорить об отце.
Сейчас он был на коне. Выплыл. Имел средства. А именно: миллион фунтов уютно лежал на его счету в Барклейз-банке благодаря венецианскому художнику по имени Франческо Вечеллио и мрачному на вид художнику-реставратору, пробиравшемуся сейчас по мокрым кирпичам, которыми был выложен Мейсонс-Ярд.
Ишервуд натянул макинтош. Его общественное положение и преданность английскому гардеробу скрывали тот факт, что он – по крайней мере формально – вовсе не был англичанином. Да, он был англичанином по подданству и паспорту, но немцем по крови, французом по воспитанию и евреем по вере. Лишь немногие знали, что его фамилия была фонетическим извращением оригинала. Еще меньше людей знали, что на протяжении многих лет он оказывал услуги некоему джентльмену с головой-яйцом из одной тайной организации, базирующейся в Тель-Авиве. Джентльмен именовал себя Рудольфом Хеллером, когда приходил к Ишервуду. Это было заимствованное имя, как были заимствованы синий костюм и манеры джентльмена. Его настоящее имя было Ари Шамрон.