Он мог, разумеется, если бы захотел все узнать, просто прийти неожиданно, несколько раньше, чем обычно в течение этих шести недель, и встретиться с незнакомцем лицом к лицу. Но он предпочел другой путь, путь коварной кровавой мести, поскольку опасался, что они могли бы дать какие-то объяснения, которые бы охладили его пыл и лишили его оснований совершить то, что он так страстно желал. Он знал ее слишком уж хорошо и боялся, что ей вдруг удастся смягчить его сердце. Боялся, что она найдет нужные слова. А он так хотел сделать то, что задумал. Ему не интересно было раскрывать свои карты, он жаждал расплаты. Эта искусственно нагнетаемая злоба отравила все его существо. Если бы ничего не случилось, она таилась бы еще лет пять, но рано или поздно все равно выплеснулась бы наружу.
Он отлично знал, как распределяется ее время, посвященное домашним делам, и ему проще простого было бы появиться дома, когда ее там не было. Утром она делала уборку. Потом наскоро перехватывала чего-нибудь вкусненького — это у нее называлось ленчем. Затем, уже после полудня, выходила, чтобы купить продукты на вечер. У них дома был телефон, но она никогда не делала по нему заказы. Она часто говорила ему, что любит видеть то, что покупает, иначе торгаши всучат то, что ей вовсе не нужно, да еще по высокой цене. Поэтому он сможет спокойно сделать то, что задумал, между часом и двумя и незамеченным вернуться обратно.
Ровно в двенадцать тридцать он завернул будильник в обычную оберточную бумагу, сунул его под мышку и вышел из мастерской. Это было как раз то время, когда он обычно отправлялся на ленч. Правда, в этот раз он вернется немного позже, но это не имеет особого значения. Покинув помещение, он тщательно запер за собой дверь: нечего полагаться на случайности, тем более что у него здесь находилось много дорогих часов, нуждавшихся в ремонте или чистке.
Он сел в автобус на углу, как делал каждый день, когда вечером возвращался домой. Опасаться, что его запомнят водитель автобуса и пассажиры, не было никаких оснований, потому что это довольно большой город. Сотни пассажиров ездили этим автобусом и днем и ночью. Водители обычно даже не поднимали глаз, когда получали плату за проезд, и так же проворно, не глядя, выдавали сдачу. Однако сейчас автобус был практически пустой, никому в такое время дня не нужно было ехать в этом направлении.
Он вышел, как всегда, на довольно приличном расстоянии от того места, где жил. Их дом был расположен в пригороде, фактически на пустыре, и поэтому стоил сравнительно дешево, когда он его покупал. Поблизости — ни одного дома, что было сейчас ему на руку: отсутствие соседей, которые могли бы подсмотреть из своих окон, что он возвращается домой в столь неурочный час, и потом вспомнить об этом, значительно облегчало его задачу. Лишь в начале пути встречались кое-где одноэтажные домики. Дальше же не было ничего, если не считать выставленных вдоль дороги рекламных щитов с множеством портретов улыбчивых предпринимателей, которые он видел каждый день. Эти люди излучали неистощимый оптимизм. Даже теперь, когда им грозило разорение в пух и прах, они по-прежнему не унывали. На одном из щитов лысый полный мужчина готов был осушить стакан какого-то безалкогольного напитка: «Пауза, которая освежает!» На другом улыбающаяся темнокожая прачка развешивала белье: «Нет, мэм, я пользуюсь только оксидолом!» Жена фермера с телефонной трубкой в руке бросает с усмешкой через плечо: «Они не устают говорить о своем новом „Форде-8“!» Все это будет разнесено в клочья и сожжено через два часа, а они, глашатаи рекламных воззваний, не зная об этом, не спешили убраться куда-нибудь подальше.
— Ты этого добивалась, так получай же! — злобно шептал он, проходя мимо них со свертком под мышкой.
Хотя и в таких малонаселенных местах трудно пройти незамеченным при ярком свете дня, тем не менее ему это удалось. Подойдя наконец к своему дому, он свернул на короткую асфальтированную дорожку, отворил застекленную наружную дверь, открыл ключом деревянную, внутреннюю, и вошел. Дома ее, само собой, не оказалось: он знал, что ее не будет, иначе не пришел бы вот так.
Закрыв за собой дверь, он двинулся в голубую полутьму дома — так, во всяком случае, ему показалось после яркого солнечного света, заливавшего улицу. Она на три четверти опустила зеленые шторы, чтобы в доме не было слишком жарко, когда она вернется. Он не снял ни шляпу, ни пиджак, ведь он не собирается здесь надолго оставаться. Особенно после того, как запустит часы, которые принес с собой. Наверное, он будет испытывать жуткое чувство, идя назад мимо нескончаемых рекламных щитов к автобусной остановке, чтобы снова ехать в город, и думая о том, что там, позади, в тишине стучит: тик-так, тик-так, хотя в течение двух ближайших часов ничего не должно произойти.
Он направился прямо к двери, которая вела в подвал. Это была хорошая крепкая деревянная дверь. Он закрыл ее за собой и начал спускаться по кирпичным ступеням. Зимой, конечно, она время от времени заглядывала сюда, чтобы подрегулировать нефтяной обогреватель, если его не было дома, но после 15 апреля никто, кроме него, не заходил сюда, а с того дня уже прошло достаточно времени.
Она даже не знала, что он спускался в подвал. Он проскальзывал сюда каждый вечер, пока она хлопотала на кухне, а когда заканчивались ее домашние дела, он уже снова был наверху с газетой в руках. Ему не требовалось много времени, чтобы добавить содержимое очередного свертка к тому, что уже было в коробке. Зато управиться с проводкой оказалось сложнее, но он сделал ее как-то вечером, когда она пошла в кино (так она сказала, и, хотя было не совсем ясно, какую картину она смотрела, он не стал допытываться).
В подвале над входом имелась электрическая лампочка, но не было нужды зажигать ее днем, потому что свет проникал сюда через окно, расположенное почти под самым потолком или, если смотреть на него снаружи, на уровне улицы. Стекло в окне было защищено металлической сеткой, под которой набралось столько пыли, что сквозь него виделось все как в тумане.
Коробка, которую теперь следовало бы называть адской машиной, стояла у стены, возле нефтяного обогревателя. Сейчас, когда была сделана проводка и вставлены батареи, Стэпп не рисковал больше ее двигать. Подойдя к ней, он опустился на корточки и погладил ее рукой, нежным, ласкающим движением. Он был горд своим детищем — гораздо больше, чем отремонтированными или отреставрированными часами. Часы в конечном счете — предмет неодушевленный. А это устройство через некоторое время оживет, — может быть, дьявольским образом, но оживет. Создать его — почти то же, что дать кому-то жизнь.
Он развернул часы и разложил на полу возле себя нужные инструменты, которые захватил из мастерской. Просверлил в коробке маленькое отверстие и вставил туда две медные проволочки, напоминавшие усики какого-то насекомого. Через них смерть войдет в коробку, чтобы тут же совершить свое черное деяние.
Покончив с этим, он прежде всего завел часы, поскольку заниматься этим после подсоединения к коробке было бы опасно. И сделал это искусными, экономными движениями руки профессионала: недаром же он был часовщиком. Часы при заводке звучали в тихом подвале зловеще. Эти мерные звуки «крик-краак», «крик-краак», которые обычно ассоциируются в нашем сознании с ночным сном, миром, покоем, безопасностью, теперь предвещали уничтожение. Так и было бы воспринято это любым другим человеком, если бы он здесь появился и знал, что тут готовится. Но здесь не было никого, кроме него. И они для него звучали совсем не зловеще, а, напротив, приятно.
Он установил будильник на три часа. Но на этот раз все будет совсем не так, как всегда. Вместо того чтобы издать безобидный звонок, когда часовая стрелка дойдет до трех, а минутная замрет на двенадцати, часы приведут в действие присоединенные к ним батареи, и те выполнят свою роль. Дадут искру — только одну маленькую, чуть заметную искру, — и конец. Произойдет то, что и было намечено. Взрывная волна достигнет города, где находится его мастерская, задрожат стекла витрины, и, может быть, один или два самых чувствительных часовых механизма остановятся. А люди на улицах будут собираться группками и спрашивать друг друга: «Что это такое?»