– Что вы, Агафья Тимофеевна, да вы опомнитесь, что вы говорите!
– Дорогой Николай Гаврилович, – я жена Ивана Степановича, и для меня не может быть ни свободы, ни выхода.
– А если окажется, что ваш муж не Куликов Иван Степанович, а беглый каторжник Макарка-душегуб, скрывающийся под чужой фамилией! – тихо прошептал ей на ухо Степанов. – Если окажется, что настоящий Куликов давно женат, имеет взрослых детей и благополучно живет в Орле?
Ганя вспыхнула, глаза ее широко раскрылись, она трепетала, низко нагнувшись к Николаю Гавриловичу.
– А если окажется, что каторжник Макарка-душегуб купил за пять рублей у Куликова паспорт и под чужой фамилией явился купцом и обманул всех, даже бдительное правосудие. Если окажется, что он загубил сотни душ и ему место на виселице?!
Ганя крепко стиснула Степанову руки и дрожала вся от ужаса.
– О! Я чувствовала все это на себе. Я испытала и сама все это. Вы не знаете, что я пережила? Я удивляюсь еще, как я жива!
– Все, что я вам говорю, сделалось уже достоянием правосудия. Слушайте, я расскажу вам все подробно.
И Степанов передал со всеми деталями свое посещение начальника сыскной полиции.
– Голубчик, Николай Гаврилович, но чем я отблагодарю Павлова за его хлопоты и заботы? С какой стати он приносит мне столько жертв?!
Степанов улыбнулся.
– Скоро, может быть, вы узнаете об этом.
Ганя посмотрела на него, ничего не понимая.
– После, после, теперь об этом еще не время!
– А что же, мы скажем все это папеньке? – тихо спросила Ганя.
– Не знаю. Я думаю повременить. Не наделал бы он ошибок! Пожалуй, испортит все дело!
– А надо бы ему сказать!
– Густерин строго запретил мне кому-нибудь рассказывать, но вам я не мог не сказать.
– Боже, Боже, чья же я жена? Неужели все это правда и я буду свободна?! – шептала Ганя.
– Расскажите-ка мне, Агафья Тимофеевна, – что у вас было? Вы страшно переменились, похудели, постарели. Я хоть и знал кое-что, но почти не узнал вас!
Ганя горько усмехнулась и вместо ответа расстегнула немного кофточку. Вся шея и грудь ее были покрыты струпьями.
Степанов в ужасе отшатнулся.
– Возможно ли, Боже милостивый!
– Это теперь все подсохло, заживает, а две недели тому назад это были живые раны.
– Отец видел?
– Нет.
– Агафья Тимофеевна?! И вы все это переносили?!
– Но что же мне было делать? Вы забыли разве, что отец был при смерти, а я сидела неделями запертой в полутемном чулане. Он бросал мне, как собаке, кусок хлеба, чтобы я не умерла с голоду.
Степанов сидел с выражением неподдельного ужаса на лице. Ничего подобного он не мог и представить себе.
– Проклятый Макарка, – прошипел он, – ты жестоко заплатишь за это. Нет, нужно все это показать и рассказать Тимофею Тимофеевичу.
– Жаль папеньку! Вы видели бы, как он убивался, глядя на меня! Он и так ведь еще не совсем поправился от болезни!
Долго еще ошеломленный Степанов не мог прийти в себя, и рубцы с запекшеюся кровью мученицы не выходили у него из головы.
– Боже, Боже, но кто мог даже предположить что-нибудь подобное!
– Пойдемте к папеньке, – встала Ганя, – мы слишком долго с вами засиделись. Не забывайте, что пока я еще не свободна, а мужняя жена.
– Не жена вы мужа, а мученица каторжника! И отчего вы не могли как-нибудь раньше меня позвать?
Она улыбнулась.
– Я и отца не могла видеть, кроме двух боровов муж не позволял мне ни с кем видеться!
– Не называйте его мужем.
– Увы! Я обязана его так величать, и еще неизвестно, удастся ли мне от него избавиться?! Теперь я знаю о нем больше, чем прежде! Поверьте, с ним нелегко справиться! Это человек чудовищной силы, не только в руках, но главное в глазах. Он своим взглядом может заставить другого делать что ему угодно! Меня однажды бил его приятель, который видел меня первый раз в жизни и ничего решительно не имел против меня! Он дал ему плеть и повелительно сказал: «Постегай». Тот и стегал, пока тот смотрел на него, а как отвернулся, приятель швырнул плеть и стал извиняться.
– Будь он проклят, подлец, со всеми своими приятелями.
– У него в доме есть какие-то подземные ходы, куда он скрывается по временам. Что-то такое очень таинственное! Мне чудилось, что там кто-то стонет, молит о пощаде.
– От такого душегуба все станется.
Они перешли в столовую, где подали самовар и Тимофей Тимофеевич сам заваривал чай.
– Так когда же, Николай Гаврилович, вы окончательно переезжаете к нам?
– На днях, Тимофей Тимофеевич, ведь я служу, мне нужно еще отказаться, сдать дела.
– Пожалуйста, поторопитесь, вы видите, какие мы несчастные с дочерью! Вы ведь наш старый друг.